Один текст о последней оперной премьере в Михайловском театре «Фонтанка» уже опубликовала, но «Онегин» в режиссуре Андрия Жолдака — украинца, до сих пор активно работавшего в театрах Германии, Финляндии и России, но лишь в качестве драматического режиссера, вызвал настолько разные эмоции у профессиональных зрителей музыкального театра, что редакция сочла возможным предложить еще один взгляд на неоднозначный спектакль.

Душа ждала чего-нибудь… Не дождалась

Об этой премьере много недоговаривали: pr-менеджеры Михайловского театра не зря лакали свое молоко (к этому напитку мы еще вернемся). Информация о первом опыте Андрия Жолдака в музыкальной режиссуре, забрасываемая в СМИ и на музыкальные форумы, была в меру дозированной, в меру скандальной, в меру неправдоподобной. Околотеатральный мир был заинтригован, скептики заранее поносили очередную «режоперу», поклонники украинского режиссера готовились ликовать, и те и другие ждали танцующих полонез кур и прочих диковин. Все ожидания были обмануты — по итогам премьерных показов оказалось, что предметов для разговора, в общем-то, немного. Постановка второго дня премьерного блока напомнила выставочный туалет в витрине пафосного дома от кутюр: красиво, стильно, смело, но ясно, что носить невозможно — да и незачем.

«Вчера лишь нежила козла — слиянье черного и белого!»

Строка шутливой пародии на Цветаеву из сборника «Парнас дыбом» вспоминается не случайно: черно-белые декорации (вернее, следуя задумке режиссера и ходу представления — бело-черные) явились, по сути, единственным настоящим успехом, а одним из самых востребованных предметов реквизита на сцене оказались энигматические рога, носимые то мосье Гильо на челе, то господином Онегиным в саквояже. Так же вниманием публики овладевали: рассыпающиеся бусины, заводные юлы, воздушные шарики, настенные часы всех сортов, а знаменитый полонез был исполнен вращающимися на столах тарелками. Все noir et blanc — равно как и прочий интерьер. Концепция «от света к тьме» была подана настолько в лоб, что глядючи на финальный квадрато-черный занавес, поневоле переживалось за правообладателей постановки: а ну как Русский музей прознает и возревнует за поминание всуе великого Малевича? В общем, декор капитально оттянул внимание от исполнителей на себя — и это оказалось некоторым благом.

Не «слышу я… Какое слово ты сказала?»

Подобного не случалось давно — опера звучала отменно нехорошо. Ситуацию спасали выписанный из Большого бас Вячеслав Почапский и — в меньшей степени — исполнитель заглавной партии Янис Апейнис (Рижская опера). Студент Консерватории Евгений Ахмедов гармонировал возрастом с Ленским, пел правильно, старательно — но откровенно тихо. Основные же неприятности случились в женских партиях. Ирина Шишкова (Ольга), явившись в данном случае более чем спорным меццо-сопрано, феерически провалила финал своей арии. Вспомним, что в свое время Чайковский на славу позабавился, назначив партию 16-летней Ольги вовсе для контральто и уведя концовку «Я беззаботна и шаловлива…» чуть ли не в басы. Оттого-то мы привыкли в постановках «Онегина» к Ольгам пусть почтенного возраста, но вокально адекватным шутке Петра Ильича. В жолдаковских же игрищах Ольге Чайковского места не нашлось, зато присутствовала Ольга прямо по Пушкину: юная певица была звонка, свежа, и всячески красна лицом, как пресловутая луна на том самом небосклоне. Но все же по «звонкости» младшей сестре, несомненно, дала фору Татьяна: безумно красивая солистка Академии молодых певцов Мариинского театра Гелена Гаскарова закончила ту самую сцену письма экстатически-восторженным визгом. Ну и что ж, зато ни у кого не осталось сомнений в том, что мадмуазель Ларина испытала-таки страсть, откровенную до неприличия. Ответной реакцией на подобный вокал стал отчаянно-безнадежный вопль «брава!», донесшийся откуда-то из района литерных лож и напомнивший клич рыночного зазывалы. Зал на этот энтузиазм отреагировал со скепсисом и ограничился лишь вялыми плесканьями рук — неслыханное дело для одной из кульминационных точек «Онегина».

Вдобавок ко всему, многие исполнители как главных, так и второстепенных партий, очень невнятно артикулировали свой текст — благо, опера слышана-переслышана и с этим было легко смириться, особенно на фоне основного брака. Весьма способствовало примирению с вокально-акробатическими инсинуациями певцов и певиц очень добротное звучание оркестра под управлением Михаила Татарникова: замшелые оперные ретрограды могли зажмурить глаза и попытаться насладиться великой музыкой, отрешившись от сценических экзерсисов.

Оперный хэппи милк

Недосказанностям и тайнам постановки несть числа. К чему карлик, бесславно выкинутый в оконце? Что за розы, гнездящиеся в камине? Отчего так настырны цветущие ветви дерев, неоднократно вламывающиеся в дом стремительным домкратом? Зачем крестьяне поют свое «Вайну-вайну!», отворотясь от публики — тем более что впервые пение задом мы лицезрели в черняковской постановке того же «Онегина» в Большом театре и это уже вовсе не свежо (и тем более не концептуально, как у того же Чернякова). С какой стати поливать безвременно почившего в часах Ленского молоком? (Было высказано предположение, что спонсором эпизода стал то ли «Петмол», то ли Пискаревский комбинат, но заядлые почитатели творчества Жолдака на профильном форуме донесли, что использовалось молоко иной, не питерской торговой марки — 30 литров на спектакль). Впрочем, весь этот морок с молоком пошел на пользу Ленскому — публика оценила актерский подвиг Евгения Ахмедова, и он все же был бравирован на поклонах, равно как и некоторые другие. Поаплодировать представлению стоило — за красоту и стиль игры. Жалелось лишь о том, что режиссер все-таки не развил черно-белую эстетику, невольно отсылающую к синематографу, до конца и не сделал свое детище немым. Как бы к месту тогда пришлись финальные титры про позор, тоску и жалкий жребий, написанные в духе устремлений Андрия Жолдака — черным по белому.