В Михайловском театре поставили «Евгения Онегина». По сравнению с Чайковским, у которого только оркестр, пение да разве что три хлопка в ладоши и выстрел, звуковая партитура спектакля Андрия Жолдака сильно расширена. Уже на вступлении выносят ведра с крупными бусинами, опрокидывают, шарики шумно катятся по наклонному полу к авансцене. Потом так же покатится здоровая банка с водой. Татьяна с грохотом опрокидывает вазу, та разбивается. В сцене письма в доме гаснет электричество, прислуга выкатывает дребезжащую стойку со множеством прожекторов, возит ее туда—сюда. Потом в спальню к Татьяне заявляется некий карлик (в программке — «слуга Онегина», Алексей Ингелевич, знакомый по работам Андрея Могучего) с ведром льда, вываливает его на пол, колет ножом. Татьяна топочет модными сапогами по этим кускам замороженной воды. Няня греет завтрак в микроволновке, та выключается с характерным треньканьем. Именины: Онегин отнимает у кого—то из гостей ружье, на стену вешают восемь воздушных шаров, он последовательно их расстреливает. Ленский там же шваркает батарею бутылок со стола на пол. Во время арии Гремина Онегин с противным скрежетом елозит по столу какой—то фарфоровой плошкой. И т. д., пока в финале не повторяют вступление —опять с катанием бус.

Оркестр работал хоть не проникновенно, но добротно, однако иногда на таком преувеличенном forte, что казалось, будто дирижер Михаил Татарников хочет перекрыть сценические шумовые помехи.

Богатству звуковому под стать изобилие визуальное. Сценограф Моника Пормале выстроила павильон с лепниной, консолями, бюро — чарующе белый. Но с каждой картиной что—то чернеет: потолок, боковые плоскости, наконец, в финале в Петербурге черный колорит полностью поглощает сцену. Та же метаморфоза с костюмами (от Роландса Петеркопса и Марите Мастина—Петеркопа): черный, прокрадываясь в белые платья деталями, наконец торжествует полностью. Бригада оформителей из Риги подтвердила репутацию Прибалтики как края прохладной элегантности и безупречного вкуса. Таков он и у знаменитого американского художника по свету Эй—Джея Вайссбарда.

Андрий Жолдак постановкой «Онегина» дебютирует в опере, и это очень заметно. В драме можно себе позволить любые манипуляции с текстом, даже вовсе его игнорировать — что режиссер, как правило, и делает, относясь к пьесе лишь как к поводу реализовать свои фантазии. В опере — жесткий хронометраж, будь добр чем—то на сцене заполнить 2 часа 20 минут музыки. Жолдак в буклете декларирует, что хотел «быть максимально внимательным к психологическим мотивациям первоисточника». Но о какой психологии речь, если, например, Татьяна (Татьяна Рягузова), заметив флирт Онегина с Ольгой (выражающийся в том, что он швыряет ее, как в рок— н—ролле), дает своей пламенной страсти пощечину, а минуту спустя под куплеты Трике пританцовывает с выражением безмятежного счастья на лице? А Онегин (ангажированный из Латвийской национальной оперы Янис Апейнис) от начала до конца изображает макабрического злодея из комиксов? В отсутствие каких бы то ни было причинно—следственных связей действие превращается в цепь динамических инсталляций: например, подстреленный Ленский (Евгений Ахмедов) исхитряется упасть, как в гроб, внутрь лежащих плашмя напольных часов (на театральном жаргоне такие трюки называются «подворовать»), после чего Онегин почему—то выливает ему на голову несколько трехлитровых банок молока. В конце концов глядеть на эти экзерсисы становится так скучно, что, когда заглавный герой хватает карлика, надоевшего к тому моменту пуще горькой редьки, за шиворот, тащит по полу и выкидывает в окно, — зал разражается аплодисментами.

Андрий Жолдак имеет репутацию крутого авангардиста, со спектаклей которого уходит половина публики, зато половина критики заходится в восторге. Потому было любопытно, что же такое радикальное учинит он с оперой Чайковского, — это сейчас—то, когда в европейских ее постановках и секс Онегина с Ленским давно стал рутиной. Но вышло, как с щедринским медведем на воеводстве: «добрые люди кровопролитиев от него ждали, а он чижика съел»