Лев Додин выпустил вторую за сезон премьеру — «Портрет с дождем». По сравнению с первой, «Тремя сестрами», которые вышли еще одной большой национальной трагедией на сцене МДТ, пронзительно современной, спектакль по сценарию Александра Володина — это камерный формат, хотя идет он на большой сцене. Это пристальное, ироничное, но местами и полное отчаяния разглядывание небольшого частного фотоальбома 70-х годов.

В 1977 году в фильме по этому же сценарию главную героиню Клавдию — сердобольную мать-одиночку, глядящую на мир таким непосредственным взглядом, что многие, фигурально выражаясь, крутили пальцем у виска, сыграла Галина Польских. На экране был подробно воссоздан быт эпохи: мебель еще из цельного дерева (стенки из ДСП были предметом особой роскоши), холодильники гораздо ниже человеческого роста, телевизор как признак достатка, etc. И высокие сталинские окна, которые наглухо закрываются при первых звуках грозы. Ничего этого в спектакле Додина нет. Декорации Александра Боровского — условная фотостудия: зонтики возвышается над софитами и концентрируют свет. Прямо по центру висит белый экран-фон. Всё.

Пролог спектакля — презентация героев. Все они по очереди выходят к экрану, садятся на стул и ждут щелчка камеры, а затем встают расходятся кто направо, кто налево. Там, по краям сцены, они выглядят более естественно. От быта Додин отказался начисто, но четко высветил другие, психологические приметы застойного периода. Главная из них — показуха. Сделать нужное лицо перед камерой фотоаппарата, перед начальником, перед соседями — та привычка, которая стала второй натурой. И вот они эти лица «для истории»: молодой человек держит на руках красотку, чья высокая кичка увенчана белым в горошек бантом (позже зрители узнают, что это сын Клавдии Константин и его девушка, официантка Зина — Алексей Морозов и Елена Калинина), нескладный итээровец в непременных коротких брюках, полосатом галстуке и нелепой шляпе положил руку на спинку стула, на который уселась его супруга с прической карэ и словно приклеенной неуклюже, наспех улыбкой (друзья Клавдии Игорь и Ирина — Сергей Власов и Наталья Акимова), две девчонки-школьницы с тонкими косичками (дочь Клавдии Лена с подругой — Дарья Румянцева и Екатерина Клеопина), троица алкашей в майках (Анатолий Колибянов, Олег Рязанцев и Александр Кошкарев), немножко беременная молодая блондинка (сотрудница типографии, где Клавдия самоотверженно трудится — Екатерина Решетникова).

Все они как один — в резиновых сапогах и плащах — в спектакле вещи, а не мебель маркируют социальное положение персонажей. Сапожки бывают модельные, цветные, эффектные (будто из рекламы в глянце), а бывают кондовые, чисто функциональные, обязательно мрачных тонов. Это у женщин. Мужчины носят ботинки или кеды. Зато в плащи одеты все без исключения — и они у одних (сотрудников типографии) походят на рабочие халаты, а у других (у официантки или случайной гостьи, героини Натальи Калининой, которая принесет Клавдии в качестве благодарности гастрономическую диковинку «салями» — на нарядные летние манто). Наконец, появится и поклонник Клавдии, моряк дальнего плавания — разумеется, в джинсах и с гитарой (Сергей Курышев).

Сама Клавдия из четкой костюмной иерархии выпадает. Хотя сапоги у нее — самые неприглядные, черные, похожие на галоши с голенищами, но сама она одета во все красное (кофта, юбка, плащ), а на голове — черный ток до бровей, из-под которого выглядывают глаза едва ли не младенца, широко распахнутые, неизменно удивленные. Но это вовсе не та яркость, что у официантки, ибо нет во всем ее облике никакого желания быть в центре внимания. Наряд ее, как станет понятно буквально с первых эпизодов, — безотчетный призыв не проходить мимо тех, кому нужна помощь и поддержка. Едва щелкнет затвор объектива, она тут же подскочит и единственная из всех вымолвит: «Спасибо». Действительно, дитя.

Клавдию играет Татьяна Шестакова, ради которой и затеян весь проект. Ее героиня — ровно такая, как прописал Володин в одном из своих стихотворений: «Собственной судьбою озабоченные, собственной бедою замороченные, нас как будто и не утешаете, просто между делом потешаете — беспечными словами, усталыми руками, дурашливым лицом, соленым огурцом». Это стихотворение ей же потом и прочитает ее моряк — слегка потрепанный, но все еще довольно презентабельный Анатолий.

Лирика Александра Володина вмонтирована в текст сценария так, что комар носа не подточит, и это оттого, что режиссер очень точно уловил интонацию того времени — времени демонстративных собраний и съездов. Каждый из героев, едва открыв рот, точно взбирается на трибуну, добавляя в повседневную речь акценты, форсируя голос, так что когда кто-то вдруг начинает изъясняться еще и в рифму, это даже не сразу замечаешь. А уж когда цитироваться начинает володинская проза, то ее «чужеродность» уловит лишь тот, кто наизусть знает «Записки нетрезвого человека». Оттого же, что стихи Володина — это неагрессивный, но вместе с тем и несгибаемо-жесткий протест интеллигента против окружающих его лжи и общего убожества, то вся история обретает напряженный драматизм: у половины героев между почти карикатурной формой и спрятанной от всеобщих глаз сутью нерв натянут до предела.

Что касается мизансцен, то «Портрет с дождем» — самый немудреный спектакль Додина. Героиня Шестаковой почти все полтора часа действия проводит на стуле у экрана. А вот собеседники ее постоянно меняются. Каждый эпизод — оживающая фотография и только. Но уровень актерского мастерства в этом театре позволяет, как выясняется, ограничиться одним приемом: сценки не превращаются в анекдоты, они оборачиваются фрагментами страдательных жизненных историй, судеб.

Татьяна Шестакова играет материнское бескорыстие не только по отношению к собственным детям. Но и к дурехе Зине, за дешевым лоском которой проглядывает беззащитность детдомовки: она — дитя того же общества, того же момента, когда у Володина родилось бессильное: «А трубы вверх, вверх, ухе охрипли, Сзывают всех, всех, вопят, как выпи! А сердце вниз, вниз, вот-вот устанешь, Вот-вот падешь ниц, уже не встанешь…» Клавдия пожалеет и алкашей в майках (в спектакле они как минимум не противны: не хулиганье, а работяги — пролетарии, у которых идеалы отняли, а пивные ларьки оставили) — героиня Шестаковой будет, едва не плача, кричать им: «Да бегите же, мальчики, бегите от него», — когда Анатолий полезет в драку. Словом, Клавдия Шестаковой — это нечто вроде божьего дара миру научного коммунизма, иррациональный источник теплоты, подобие очага, которого всякий человек стоит, и у которого можно перестать кутаться в плащи. Потому что дождь на сцене МДТ — это, конечно, явление не метеорологическое, а атмосферное в театральном смысле, метафора неуютности, холодности бытия.

Это первый додинский спектакль после «Дяди Вани» 2003 года, в котором режиссер выдает интеллигенции (и не только ей) полную индульгенцию. У Володина тут — целых три alter ego. Прежде всего, конечно, Анатолий, которому сам Володин отдал собственную характеристику с определениями: «На замечания реагирует правильно. Любит поэзию. Пишет стихи». Кстати, именно эта характеристика окончательно поворачивает Клавдию к Анатолию — вот ведь тоже анекдотическая примета времени. Даже в минуты изрядного опьянения и раскованности по отношению к рядом сидящей женщине, он выглядит человеком с чувством совести и вины, совершенно по-володински инфантильным. Так что когда этот хулиган и великан (Татьяна Шестакова Сергею Курышеву чуть выше пояса), усаживается на пол, крепко обхватив колени Клавдии, на сцене воцаряется недолгая гармония.

Есть еще Костя Алексея Морозова — молодой человек, который (с благословения, понятно, режиссера) и в простом расставании с девушкой находит повод для социального пафоса: «Надо следить за своим лицом, чтобы никто не застал врасплох», — читает он совершенно по-вознесенски стих Володина о том, как хорошо бы для публичной жизни взять на прокат другое, оптимистичное лицо.

Но главной болевой точной спектакля становится момент, когда Игорь Петрович Сергея Власова — тот самый инженер, застегнутый на все пуговицы в прямом и переносном смысле и с брезгливо поджатыми губами, вдруг изменяет своему назидательному тону и переходил на крик. Сначала этот взрыв действительно можно принять за ревность — и ревность тут, конечно, имеется (надо видеть, как в следующей их общей сцене Игорь будет гладить руку Клавдии, а потом, не заметив, что руку она уже отняла, перебирать пальцами воздух).

Но личное несчастье героя в данном случае — обстоятельство второстепенное. Оно — результат личностной неполноценности этого homo soveticus, которому мучительно не достает в этом мире чего-то большего, чем «законы физики, законы химии и закон исторического материализма». «Я бы сказал Ему: — Я болен. — И Оно бы ответило мне: — Это верно. Ты болен… — Вот беда какая», — произнося эти, пожалуй, самые известные володинские строки, Сергей Власов играет уже не бунт, а какое-то полное, неизмеримое никакими аршинами отчаяние человека той эпохи, способного размышлять. И вдруг его обреченное «Скудная жизнь…» начинает рифмоваться с такой же безнадежной репликой «Пропала жизнь», которую произносит Маша в финале «Трех сестер» на этой же сцене.

После этого звука лопнувшей где-то внутри человеческого сердца или мозга струны финал, где трое из действующих лиц, включая бравого моряка, появляются с побитыми лицами и льет нескончаемый дождь, выглядит уже исключительно как пародия на принятые в ту эпоху хэппи энды. Добро в данном случае — случай сугубо частный, и, если и спасет, то только самый ближний круг. А в обществе в целом при таком анамнезе хорошей погоде в обозримом будущем просто неоткуда взяться.