Андрий Жолдак, бесспорно, интересный режиссер. Со своим языком и чувством театрального. И весьма своеобразным отношением к «исходнику» — авторскому тексту. Сейчас украинский постановщик впервые шагнул на заповедную территорию оперы; его парадоксальный, слегка смещенный в сторону абсурда взгляд на «Евгения Онегина» вступил в противоречие с духом, сутью и лирическим током партитуры.

В программном интервью, данном накануне премьеры, Жолдак заявил, что спектакль станет проверкой Петербурга на готовность воспринять необычный взгляд на классику. Может, и так. Пока что опера Чайковского стала проверкой на способность Жолдака слушать и понимать музыку, переживать ее эмоциональный накал и преломлять музыкальные смыслы в сценическом тексте.

Зрелище получилось, как и задумывал Жолдак, провокативным, порой смешным и очень суматошным. Снуют горничные, роняя чепчики и хлопаясь в обморок. С дробным стуком рассыпаются по полу черные бусины из корзинки милой девчушки — это Татьяна в детстве. Взрослая Татьяна, расставив руки, ловит девчушку — и никак не может поймать. И тогда она с грохотом обрушивает с постамента тяжелую гипсовую вазу.

Тотальность цвета выдерживается в спектакле неукоснительно: только белое и черное, никаких полутонов. От сцены к сцене белое убывает, черного прибавляется. Жизненный путь героев в трактовке Жолдака предстает как движение от белого — цвета надежд, весны, юности, любви, к черному — цвету опустошенности, цинизма, смирения перед тяготами жизни. Мысль, что и говорить, нехитрая. Цветовая символика, ее иллюстрирующая, тоже, как говорится, «не фонтан». Однако же оформление спектакля Моникой Пормале получилось элегантным, по-европейски стильным, внутренне цельным, почти гламурным. Красивая «картинка» — с цветущими деревьями в саду, с рефлексами мягкого рассеянного света в первой сцене (художник по свету Эй Джей Вайссбард) — много способствовала украшению спектакля. К несомненным плюсам относится и мастерская работа рижского дизайнерского дуэта Mareunrol’s: одеяния героев — вне времени, геометрия силуэтов придает им почти футуристическую условность.

Еще одно отрадное обстоятельство: никогда оркестр Михайловского театра не звучал так ярко, динамично и насыщенно, как в «Евгении Онегине». За пультом стоял Михаил Татарников, новый главный дирижер; он сумел сообщить оркестру драйв и увлеченность, и вообще с его приходом оркестр стал играть гораздо качественнее. Не менее гармоничен актерский ансамбль: все молоды, ловки, быстры в движениях, девушки красивы и гибки в своих белых костюмах, мужчины — в своих партиях (солист Латвийской оперы Янис Апейнис — Онегин, Евгений Ахмедов — Ленский).

В сущности, история, рассказанная режиссером, проста: она — о судьбе женщины, о том, что из поколения в поколение женщины влюбляются в одних, но выходят замуж за других. Чтобы досказать историю, Жолдаку не хватило музыки. И вот после душераздирающего вопля Онегина «О, жалкий жребий мой!», после внезапно обрушившейся темноты мы слышим тихий глас контрабасов: снова, как в начале, звучит интродукция к опере. На ее фоне развертывается пантомима: ярко горит огнями серебристая елочка, няньки, раскинув руки, ловят расшалившуюся девчушку, с улыбкой смотрят на нее родители — Татьяна и Гремин. Шалунья — копия девочки-Татьяны из первого акта — снова рассыпает бусины. Только на сей раз бусины — белые. Может, по логике Жолдака, это признак надежды?