Новый проект Александринки (именно проектом, не спектаклем, называют его) поистине поражает. Пять режиссеров — Владимир Антипов, Александр Артемов, Дмитрий Егоров, Алексей Забегин и Дмитрий Юшков — под руководством Валерия Фокина задействовали чуть ли не всю труппу и сочинили масштабное действо, балансируя между разными жанрами и формами театра.

Никогда еще александринские просторы не распахивались столь широко. По замыслу режиссеров и художника Семена Пастуха, местом действия стал весь зал Карло Росси. А главная площадка — вынесенные в партер подмостки, в то время как зрители сидят на сцене. Персонажи буквально оккупируют пространство, появляясь всюду, где только можно, и выбираясь даже за его пределы — на реальный Невский проспект, откуда держат со зрителями связь с помощью видеокамер.

Конечно, «Невский проспект» Гоголя (писателя, особо любимого Александринкой) — лишь отправная точка для фантазии о Северной столице с ее мифологией и повседневностью. Этими полюсами и определен диапазон сценических средств. С одной стороны, здесь питерские мифы (великие писатели и их творения, невские волны и так далее), с другой — сцены в духе «вербатим» с замахом на злободневность и социальную остроту. Важно, что премьера вышла не только на открытии Новой сцены (хотя «Невский проспект» и предназначен для старой), но и спустя десять лет после того, как стартовала фокинская программа «Новая жизнь традиции». А значит, уместно подытожить опыт, шутливо взглянуть на него.

В спектакле осознанно смеются над штампами. Здесь разгуливают Гоголи Игоря Волкова и Александра Поламишева, выпущенные из фокинской постановки «Ваш Гоголь». Здесь, как и в «Иванах» Могучего, очевидна попытка построить на сцене Миргород. Сценография тоже намекает на модель мира. Самый центр пространства — проем в планшете сцены, уводящий куда-то вниз. Вырытая яма. В ней сидит гастарбайтер Нурик — Валентин Захаров. А наверху — люстра. Огромная хрустальная люстра, которая в финале засияет в полную мощь, точно светило. Вряд ли авторы, поместив таким образом Нурика на самую ось мироздания, хотели сказать, что именно труд спасет человечество. Но в этой мизансцене, несомненно, что-то есть. В центре — иммигрант, строящий этот город, «фитюлька», в запальчивом монологе объявивший себя здешним хозяином. Недаром все рецензенты отметили аналогию с Хлестаковым.

Несмотря на коллективный авторский «проект» и форму коллажа, в спектакле есть попытки сюжетно связать сцены. В этом смысле наиболее убедительными получились появления Янины Лакобы — в образах странных, необъяснимых женщин. Казалось, она принимает обличья, заимствуя манеру игры у разных известных актрис, создавая свою героиню в «постмодернистском» ключе. В результате в этой маленькой смешной женщине, которая то преклонялась перед виршами незадачливого поэта, то защищала униженных и оскорбленных, вырисовывалась другая героиня Лакобы: юродствующая Ксения. Какой же Петербург без нее?

Кстати, наиболее удачными из множества неравнозначных эпизодов оказались те, что были заняты актеры, чувствующие природу театральной игры. Если спектакль и запоминается, то не режиссерскими ходами, а работой тех, кто сумел одушевить предложенный им рисунок. Несмотря на все формальные обозначения вселенной, в которой обитают персонажи, «Иваны» Могучего всплывают в памяти явно не в пользу «Невскому проспекту». Тот Миргород забирал в свои пределы — этот оставляет равнодушным. Увы, визуальное увеличение не гарантирует наращивание смысла. В целом от спектакля ощущение вымученного юмора. Когда персонажи ругаются матом (звучащим в данном случае неловко — потому что неуместно), а заботливый голос при этом предупреждает: «Персонажи могут ругаться матом», — это не вызывает ничего, кроме раздражения. Казалось бы, сочетание в одном проекте нескольких молодых режиссеров должно было дать некий обмен крови, энергий и замыслов. Но почему-то наличие разных режиссерских концепций здесь не улавливается. И, самое главное, смущает неубедительная, громко поданная, публицистика.

Новый проект Александринки, с одной стороны, — «чудище озорно, огромно, стозевно и лаяй». А с другой — лает, но не кусает. Ну, нисколечки.