<…> Что до премьеры «Невский проспект. Городские фрагменты», то она удивила не менее, чем демонстрация возможностей новой сцены, но не столь приятно. Ощущение было такое, что историческое пространство с неизвестной целью пытается перещеголять пространство экспериментальное. Зрителей усадили на сцене и на места за креслами, зеркально. В центре — непосредственно в зале — водрузился помост, площадь, лобное место. В прологе на каждый из зрительских амфитеатров смотрело по Гоголю: старый и молодой, артист Волоков и артист Поламишев. В дальшейшем классики вели себя странно: бросили ходить гоголями и носились воронами, вовлекая в хоровод геров — проституток, ментов, ряженого Пушкина, промышляющего ремеслом щипача, шпану со словарным запасом Эллочки-людоедки, чиновников, туриста, гастарбайтера Нурика. Каждый из них, впрочем, имел еще и по монологу с непременной непечатной лексикой. И хотя бархат и позолота были закрыты длинным белыми полотнами, свисающими с потолка и играющими роль экранов, а также гофрированными трубами для выкачивания жидких строительных отходов, тексты эти, местами пригодные для подвала, а местами и вовсе трешовые, в этом пространстве немилосердно резали слух. И дело не в том, что мат в старинном многоярусном театре звучать не должен — вовсе нет. А в том, что режиссура большого стиля предполагает выверенность форм и смыслов. Понятно, что гастарбайтеры не выражаются стихами Пушкина, но стихи «Интернет-интернет, отпусти в туалет» в исполнении проститутки, расположившейся в царской ложе, вызывают не этическое, а чисто эстетическое неприятие. Речь идет попросту о дурновкусии. И о том, что командное творчество группы молодых петербургских режиссеров (каждый из которых имеет недлинную, но волне достойную творческую биографию даже в рамках города) в данном случае потерпело фиаско, не выявив индивидуальности, а нивелировав их, обернувшись винегретом из среднестатистических приемов сегодняшней подвальной режиссуры. Так что ни имена исполнителей, ни имена постановщиков нет смысла называть. Разве что восхититься работой художника Семена Пастуха, загримировавшего Александринку до неузнаваемости и придумавшего множество конусообразных Гоголей с крошечными головкам на вершине, которые равномерными сочувственными кивками отмечали весь этот сумбур вместо музыки.