Театр Ленсовета приоткрыл завесу истинного сердечного безумия. «Дон Кихот. Михаил Булгаков» — гласит афиша. И это не опечатка. Конечно, ценители творчества Мастера не удивлены подобному повороту событий, но меня это озадачило.

Михаил Булгаков в 1938 году пишет пьесу по роману Мигеля де Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский». Но при его жизни она не ставилась и не издавалась.

Потому премьера постановки на сцене театра Ленсовета дала пьесе вторую жизнь. Знаете, существует множество различий между оригинальным текстом и прочтением Булгакова. Но так чётко, так пылко, с такой отдачей и страстью увидели глазами Булгакова рыцаря печального образа режиссёр-постановщик, художники, оформитель, балетмейстер, актёры — все, от рядовых лиц до самых центральных фигур (нар. арт. России Сергей Мигицко в роли Дон Кихота, засл. арт. России Александр Новиков в роли Санчо Пансы).

Дон Кихот — не просто история, это не данность, не приключения, и в какой-то степени даже не борьба. Это душевный порыв повлиять своей доблестью на мрак окружающего мира. Это толчок к действию. В бесхитростном и благородном, слегка сумасшедшем рыцаре со страниц пьесы русского автора читается слишком тонкая грусть. Но грусть эта всемирная, гасящая окна домов каждого уголка планеты, грусть одиночества, неверия, грусть славы и притворства, грусть предательства и прощения. Весь первый акт я провела в оцепенении от истерик на сцене: вернуться или спасать мир, смеяться или рыдать… Секунды отчаяния и безумного хохота овладевают зрителем в совершенном беспорядке. До самых последних реплик и финальной сцены ты всё ещё не знаешь, что думать, как быть, как выходить из ситуации «побега» от мира. «Дон Кихот» у Булгакова — это вполне себе трагедия, но не единственного чудака, и даже не двух чудаков вне времени. Это трагедия каждодневной действительности. Вот почему мы всё ещё ходим «глазеть» на него — борца с ветряными мельницами. Да, может быть, и потому, что ветряные мельницы — это воплощение нашего с вами законсервированного, зажатого в рамки, немого, подыгрывающего общества. Куда подует этот ветер, в ту сторону оборачивается наш взор, и немой толпой мы принимаемся вертеться без устали.

С этим бесполезно бороться, а истерика на сцене в антураже домашних декораций, подиумного королевства, сеновала и сладкого зелья — отражение всё того же бессменного общества, бессменной игры в благородство.

Вот только Дон Кихот не игрок, не актёр, он провидец собственной боли за любовь всеобъемлющую, любовь к каждому, горячую, со всей человеческой страстью, со всей доблестью. Он человек вне общества, вне времени. Он классика безрассудства и своей личной «фантастической» логики, с принятием жёсткости и неправды окружающей действительности.

Финал пьесы на сцене театра Ленсовета расставил всё на свои места. Он отличен от финала Булгаковской пьесы, потому что здесь — монолог, осознание смерти. Дон Кихот, (как не хочется говорить затёртыми метафорами и сравнениями) как ни крути, и есть та лакмусовая бумажка повседневности, выявляющая смерть каждого человека в обществе ещё при жизни. Он взмывает руки в пустоту, в свет одной единственной лампы в последние минуты. Смерть его настолько условна, что заметна лишь вечности. По сути, общество ничего не потеряло, кроме слёз, на самом деле, общество потеряло самое ценное — своеобразие.

И эта атмосфера всецелого блага, родившегося в последней сцене. Сопровождение исключительной музыки, таких сумрачных видео-декораций блокадного Петербурга, копошащихся голубей на асфальте, атмосфера быта и странствий — есть нечто сумасшедшее, с тонкой грустью, страстной любовью и глубиной — есть исцеление.