Вряд ли этот спектакль стоит вывозить на гастроли — столько смыслов в нем укоренено в петербургском контексте. У Сергея Мигицко есть несколько больших ролей в кино, но любимцем публики, буквально культовым актером он стал именно в нашем городе, именно в Театре Ленсовета. Режиссер Александр Баргман это специально обыгрывает — через несколько сцен от начала он вставил в пьесу Михаила Булгакова хэппенинг: в первых рядах партера вскакивает пара зрителей (подсадка) и с возмущенными возгласами — мол, невозможно смотреть эту чушь, а еще народный артист России — удаляется из зала. Баргман сознательно и волево предлагает ленсоветовскому зрителю не то, к чему тот привык за десятилетия хождения в этот театр. Каковая привычка немедленно высмеивается: Мигицко — Дон Кихот и Александр Новиков — Санчо Панса выходят из образов, начинают извиняться: дескать, спектакль еще сырой, Мигицко берет гитару и затягивает: «Только как же я с вами расстанусь, добрый зритель в девятом ряду?»

Баргман играет с местными традициями, но еще и следует традиции Мейерхольда (даром что Булгаков его терпеть не мог) — ставит не пьесу, а мир автора. Он инкрустирует в текст «Дон Кихота» фрагмент «Театрального романа», стихотворение Булгакова на евангельские темы, описание смерти Михаила Афанасьевича из дневника его вдовы Елены Сергеевны. То есть герой спектакля — не только заглавный персонаж, но и сам писатель, и артист Мигицко, и любой художник вообще. Что ж, не поспоришь, ведь роман Сервантеса — один из главных мифообразующих текстов в мировой культуре, и его можно толковать сколь угодно расширительно. Любое творчество — донкихотство, ибо оно бесполезно, не имеет цели ни в чем, кроме себя, и необходимо, поскольку делает человека человеком. И любой сумасшедший — отчасти Дон Кихот, если считать безумие антитезой рациональному приземленному мещанскому существованию.

Мигицко безумца и играет. Художник Анвар Гумаров раскроил сцену по диагонали стенами старой петербургской квартиры, лепной карниз под потолком треснул, рукомойник прибит (он, разумеется, станет шлемом странствующего рыцаря), колченогая мебелишка, ветошь — здесь обитает опустившийся бомжеватый старик, с ним его оруженосец, сюда приходит в дымину пьяная Альдонса (Анастасия Дюкова), но сквозь облик драной кошки наш идальго провидит в ней прекрасную Дульсинею, ибо он — поэт. Следовательно, страдает тем, что Пастернак назвал высокой болезнью.

Само собой, присутствие поэзии в мире многим не нравится. Вот бакалавру Сансону Карраско (Илья Дель) оно просто физически непереносимо. Он буквально одержим желанием, сжигаем страстью вернуть синьора Кихано к плоской пресной нормальной действительности, то есть — уничтожить Дон Кихота.

…Ширятся круги ассоциаций — возможно, не запрограммированных режиссером, но, как в любом умно и сложно придуманном произведении, здесь есть простор зрительской фантазии. Мне, например, в какой-то момент вспомнились «Сказки старого Арбата», которые в Пушкинском театре незабываемо играли Бруно Фрейндлих и Юрий Толубеев, — когда-то не усмотрел в пьесе Алексея Арбузова аналогий с «Дон Кихотом», а сейчас они очевидны. А в другой — «Сумасшедшая помощь» Бориса Хлебникова, фильм с грандиозным Сергеем Дрейденом в роли современного Дон Кихота (Дрейден и Мигицко даже ведь и внешне похожи). Не настаиваю, кому-то пригрезится другое: по законам поэзии линии не всегда прочерчиваются — чаще ветвятся и размываются.

Будет нечестным не сказать, что на премьере спектакль выглядел очень неровно. Но и сам режиссер не считает его готовым, потому есть надежда, что не получившиеся сцены он подтянет. Опишу получившуюся, на мой взгляд, больше всех.

В конце к Дон Кихоту приходит глухонемая девушка, почти девочка. Они говорят на языке жестов — Дон Кихот его теперь знает, изумительная метафора инсульта, потери речи. Словесный диалог в фонограмме — она приглашает его потанцевать. Танцуют. Это, конечно, Смерть.