Из всех заупокойных месс, сочиненных за долгую историю музыки, для театральной интерпретации выбрали именно Реквием Верди. Закономерно: эту жарко-эмоциональную, с ясной проработанной драматургией партитуру не зря называют еще одной оперой великого композитора. Зато приглашение на постановку Даниэле Финци Паски кажется на первый взгляд оксюмороном: режиссер, специализирующийся на цирковых шоу, жизнеутверждающих церемониях вроде открытия Олимпиады, — и траурное религиозное произведение. Однако от такого сопряжения возникло зрелище, захватывающее в процессе и на редкость глубокое по результату.

Тема смерти, как известно, одна из самых сложных для искусства. В отношении людей к смерти и, соответственно, в отражении ее художниками растерянность перед этой умом не постигаемой загадкой, трепет перед таинством сплошь и рядом оборачивается пошлой сусальностью, фальшивым внешним ритуалом. Особенно трудно изъяснить смерть ребенку. Но Финци Паска недаром называет практикуемую им технику — микст цирка, драматической игры и пластики — «театром ласки». Он ласков к ребенку, который поставлен в центр спектакля. Реквием — организованное для него путешествие туда.

Еще до того как вступит оркестр, раздаются очень тихие удары колокола. Под них по проходу партера движется девочка в сопровождении двух ангелов с огромными пушистыми крыльями за спиной. Процессия по мостику пересекает оркестровую яму, упирается в пожарный занавес. Ангел стучится. Огнеупорная преграда уплывает вверх, открывая пышный расписной головинский, который уже почти сто лет встречает публику Мариинского театра. Когда и он исчезает, за ним занавес голубой с золотом, который — как врата — расходится в стороны, и перед нами предстает Финци Паска обещал показать «всю красоту старого театра как живого существа; старые театры, как и корабли, максимально приближены к раю». Так и есть. Перед нами предстает коробка, раздетая до арьерсцены — необыкновенно выразительной кирпичной стены с огромной, как вход в таинственную пещеру, аркой. Полумрак мерцает магическим светом (художники — сам Финци Паска и Алексис Боулс), который исходит будто от свечей, спустившихся на штанкетах. Из глубины пещеры бьют лучи, пронзая гигантский прозрачный шар — это родной брат выданного ангелом девочке красного мячика, которым она тут же примется играть, не смущаясь присутствия хора. Художник по костюмам Джованна Буцци обрядила хор по европейской моде между двумя мировыми войнами: аристократы в цилиндрах, простецкие парни, должно быть, мастеровые, нарядные дамы, поп в рясе, школьница в пышном переднике и кельнер в переднике рабочем, много всякого люда разного возраста и звания. У всех глаза завязаны красными тряпками. Зрячие — только четверо солистов, вылупившихся из недр толпы. Они и начинают горестный и страшный рассказ.

Вот уже ангелы волокут здоровенное кадило, крепят к канату, и когда приходит пора грянуть первым громовым аккордам Dies irae, оно взмывает в воздух, один из крылатых раскачивает дымный маятник, который будто отмеряет минуты наступившего Дня гнева. Валерию Гергиеву привычно повелевать стихиями — и здесь казалось, что ураганный вихрь его оркестра вот-вот снесет все сущее.

Но будет и умиротворение, и тихое просветление. Художник Жан Рабасс, как и режиссер, поднаторевший в цирковых чудесах и спецэффектах, немало их предусмотрел и для Реквиема. Сдвигаются две свободно перемещающиеся по сцене плоскости, образуя матовое зеркало, удваивающее оставшиеся одинокими фигуры солистов, — мизансцена полна горечи и печали. Девочка отважно и с явным удовольствием парит в воздухе на белых воздушных шарах, а хор, прозрев — сняв с глаз повязки, — любовно поддерживает ее ножки. Открывается небо, кишащее ангелами (их маневры происходят на полу и отражаются в наклонной плоскости). Дело к концу — тут наша девочка айда на мостик через оркестр, в зал, к выходу — ангелица бросилась хоть мячик дать с собой, да той уж и след простыл. То есть ребенок сюда не насовсем, а, так сказать, в ознакомительном порядке. Какой маленький нежный катарсис.