В рамках фестиваля «Звезды белых ночей» Мариинский театр представил пятую и последнюю в нынешнем сезоне оперную премьеру — сценическую версию «Реквиема» Джузеппе Верди, осуществленную известным швейцарским режиссером Даниэле Финци Паской. Комментирует ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ.

Даниэле Финци Паска инсценирует «Реквием» как путешествие в потусторонний мир закулисья, отделяемого от реального мира границами рампы. В самом начале спектакля под звон не предусмотренных Джузеппе Верди колоколов в компании ширококрылых ангелов ее преодолевает юная девочка: сценический мир «Реквиема» — театральные чудеса, увиденные восторженными глазами мечтательного ребенка. Выйдя из партера и перебравшись по мостику через Лету оркестровой ямы, она поражается объему раздетой донага сцены и радуется пусть потускневшему, но столь притягательному золоту лож, отражающихся в гигантских зеркальных плоскостях художника-постановщика Жана Рабасса. Говоря о театре вообще, Финци Паска в первую очередь имеет в виду саму Мариинку, открывая спектакль эффектным парадом фирменных ее занавесов — сначала железного пожарного, во врата которого робко стучится крошечная странница, потом легендарного основного мариинского символа и талисмана кисти Александра Головина и, наконец, раздвижного антрактного, милостиво впускающего протагонистку «Реквиема» в бескрайние просторы театрального рая.

Если бы контракт с Мариинским театром не принуждал режиссера отоваривать всю полуторачасовую вердиевскую махину, а позволил ограничиться сочинением непродолжительной фантазии по ее мотивам, «Реквием» мог бы получиться шедевром. В суровой реальности творческих потенций неспособного совладать с крупной вокально-симфонической формой и не сумевшего сочинить сколь-нибудь драматургически цельный театральный текст Финци Паски хватило только на то, чтобы поэтично очертить границы многообещающего сверхсюжета. Усилия же постановочной бригады в составе десяти человек оказались потрачены на лихорадочные попытки заполнить эпический хронометраж партитуры цинично необязательным контентом скорее визуальной, нежели театральной природы — гигантскими мыльными пузырями, северным сиянием, тысячами свечей, видеоогнем и рисованными облаками — плюс позаимствованными из «Аиды» сталактитами светодиодных трубок, вновь вызвавших не слишком уместные, но неизбежные ассоциации с оформлением концертных шоу Radiohead.

Одетые и причесанные по моде начала ХХ века хор и солисты застывают на ступенчатом помосте у авансцены не перед ужасом надвигающейся Первой мировой войны, как того, возможно, хотелось Финци Паске, а по всем правилам оперной вампуки — как тетерева на току, вперившись глазами в дирижера и чисто рефлекторно отзываясь на драматические импульсы музыки выпячиванием глаз, подбородков и животов. Поистине мертвенную статику «Реквиема» худо-бедно разбавляет лишь суета ангелов, машущих в такт «Dies irae» закрепленным под колосниками гигантским кадилом, вызывая нешуточную панику у присутствующих на подмостках (а вдруг упадет?), и гоняющих по сцене на похищенных у Витторио Де Сики велосипедах (редкий режиссер при встрече с партитурой композитора-итальянца способен ударить себя по рукам и обойтись без опостылевших поклонов киношному неореализму).

Всякий видевший предыдущие работы основателя швейцарского Teatro Sunil и постановщика Cirque du Soleil — а в Петербурге за последние годы успели показать и «Донку», и «Corteo», и «Дождь», не говоря уже о прописавшейся с прошлого лета в Мариинском концертном зале вердиевской "Аиде«,— на новом спектакле Даниэле Финци Паски не просто безошибочно опознает почерк автора, но и испытает чувство глубокой зрительской досады: в «Реквиеме», сценическая ткань которого соткана из набивших оскомину трюков, фокусов и гэгов, все по отдельности и в целом deja vu. Ключевая проблема постановки, впрочем, заключается не в сугубой вторичности театрального языка, а в том, каким образом режиссер на этот раз работает с его составными частями. В шоу «Corteo», держась за связку гигантских воздушных шаров, парила под куполом пожилая феллиниевская лилипутка — кокетливо самоироничный полет ее был преисполнен драгоценной нежности высшей театральной пробы. В «Реквиеме» на тех же гелиевых шарах парит уже сошедшая со страниц глянцевого журнала идеально причесанная куколка-принцесса: место улетучившейся нежности заняла сладковатая пошлость.

И ведь не то чтобы она совсем уж не была свойственна Финци Паске прежде — отнюдь. Но обращался же к публике один из фигурантов «Донки» с филиппикой «Как по мне — это китч!», не просто давая адекватную оценку происходящему на сцене, но призывая зрителя, сохранив ироническую дистанцию, этим самым китчем сполна насладиться. Режиссера «Реквиема» подводит и чувство музыкального времени, и чувство сценического ритма, и драматургическое чутье, но главное — чувство юмора: нет ничего более грустного и нелепого, чем натужная серьезность цирковых дел мастера, пытающегося выдать свои привычные репризы за нечто немыслимо возвышенное и глубокомысленное.