Премьера «Циников» в Театре им. Ленсовета — это зрелая работа зрелого мастера. Анатолий Праудин сделал с ленсоветовскими артистами то, что давно никому не удавалось: выстроил и выпустил целостный и внятный спектакль, в котором есть и жизнь, и слезы, и любовь, и экзистенциальные страхи, и политическая сатира, и горькие шутки, и гомерический хохот.

Нужно сказать, что одноименные роман и спектакль — произведения разные, совершенно самостоятельные в творческом и художественном плане. Так и должно быть в идеале. Так, собственно, и случилось. Поклонники Анатолия Мариенгофа и те читатели-гурманы, которые любят и ценят сильное, волнительное чтение отменной литературы самой высокой пробы, не должны здесь пенять на несколько вольное (если не сказать — своевольное) обращение с первоисточником. В работе Праудина — своеобычные циники и собственный, выстраданный, поколенческий цинизм взрослого человека, рожденного в одну эпоху с определенными идеалами, проведшего молодость в смутную эпоху перемен и в результате обнаружившего себя в совершенно ином царстве-государстве.

«Циники» в Театре Ленсовета — это тот самый случай, когда не стоит выискивать в театральном произведении черты его литературного близнеца или же родителя. Нет нужды следить за текстом с лупой, выверяя по строчке, выдергивая по нитке, насколько вышивка режиссера отходит от канвы писателя. На то есть инсценировка Натальи Скороход, которая, очевидно, хорошо представляет (не впервой), чего хочет постановщик-соавтор от материала и что он собирается сообщить соотечественникам в 2010-е годы, основываясь на событиях, мыслях и чувствованиях почти что вековой давности. Политики тут нет в привычном строгом, формализованном или философском плане. Зато есть место острой сатире.

Время действия «Циников» — 20-е годы ХХ века, разгар нэпа — новой экономической политики КПСС и СССР в очередной переходный период. Как пафосно гласит «Советский энциклопедический словарь», политика сия «допускала некоторое развитие капиталистических элементов при сохранении Советским государством командных высот». Эти-то самые высоты и раздавили личности, погубили героев романа, пытавшихся горькой иронией и демонстративным самоустранением, уходом в себя, погружением в чувства, внутренней эмиграцией, как позже выразятся историки, победить новые порядки с их властностью, не воевать с обществом, тщетно стараясь придерживаться нейтралитета. У Мариенгофа, тем не менее, люди — настоящие, с подлинными чувствами, а реалии разгула воинствующих советских социалистов — чудовищные, дающиеся сухой краткой строкой вперебивку с душераздирающими страстями. У Праудина все обращено в гротеск и трагифарс, смех сквозь слезы. Вплетенные в контекст вожди мирового и отечественного пролетариата — Ленин, Сталин, Троцкий — материализовываются повсеместно, вещают с высоты, высовываясь в бреши плетеного из резиновых полос черного квадрата, гиперболизированного и устрашающего гибрида русского лаптя с кирзовым сапогом, походя играя в народничество, в балаганчик.

Художник Александр Орлов взял четыре краски: черную, красную, серую и белую. Казалось бы, на поверку все ясно и четко. Красное на черном перемалывает, калечит, доводит некогда бравых некоторых до инвалидного кресла и невротического тремора. Пепельно-черный снег. Гаденький черный юмор. Огненный листопад. Красное колесо истории в натуральную величину — по сцене катают покрышку от самого-самого большого-пребольшого грузовика, что должен возить по чернозему, надрываясь, какие-нибудь турбины. Космический масштаб космической же глупости зрелищен до дрожи и впечатляющ жуткой, контрастной, режущей глаз красотою. Визуализация кошмаров и грез, где мир вокруг черен, хоть глаз выколи.

Художник по костюмам Ирина Чередникова вторит коллеге в одеяниях персонажей. Ее эстетика и логика предельно проста, но тем сильнее и явственнее акценты. Те двое, у которых любовь — белые, светлые, чистые. Однако же не белогвардейцы они, а просто «не красные», и они сереют и даже «краснеют» в одежке сообразно обстоятельствам, чтобы уцелеть. Хитроумные новоявленные дельцы-нэпманы — серые, и мыслишки у них того же цвета, что и схемы движения товара и капитала. Скучные люди, хоть и не без царя в голове, и не чуждые некоторой романтике, насколько это возможно в смутные дни. Вожди же — дурачки, петрушки, клоуны кумачового цвета, от одежки до паричков и идей под ними.

Главные герои «Циников», разыгрывающие историю любви на фоне жестокого и, с высоты исторической оглядки, грубого и глупого времени, остаются в спектакле Праудина светлым, хоть и слегка запятнанным, пятном. Ибо невозможно не замараться, будучи существом с потребностями и претензиями. Невозможно существовать вне среды обитания, как ни самоустраняйся. Приспособленчество и мимикрия, волны революционных догм и просоветской идеологии накрывают Ольгу (Наталья Шамина) и Владимира (Алексей Фокин) с головой, как одеяло их супружеской кровати, одиноким островком стоящей посреди сцены.

Оба героя — люди красивые и тонкие, словно вырезанные по трафарету из бумаги. Шамина делает свою дамочку утонченной, с заиндевелым сердцем. Она отчаянно красуется и с комком в горле воркует, комбинируя сюсюканье с пластикой оживших старинных фотографий и афиш немого кино а-ля Вера Холодная, а по сути же это заколдованный мальчик Кай из сказки «Снежная королева». Персонаж Фокина выступает здесь, скорее, двойником девочки-гордячки Герды, что не боится сунуться в ледяное царство внутреннего мира своей любви и в темный лес окружающей политической действительности. Он почти не думает, отдается буйству чувств и пытается жить и поступать честно, не считаясь с обстоятельствами места и времени. Лезет, как на рожон, со своими страстями, безумной любовью и верой в то, что сумеет и лед растопить, и всех и вся победить. И плевать ему, что им играют, его запутывают, им пользуются и запросто могут погубить, что он вот-вот не дойдет, в пути пропадет.

Самый горячий, живой и естественный человечек на сцене — горничная Марфуша в исполнении Ульяны Фомичевой. Она как раз не манерничает, не боится казаться смешной или нелепой, не пытается никому ничего доказать и выходит на подмостки явно не по обязанности и по долгу службы, скучая и позевывая. Фомичева неизменно ярка, органична и харизматична. Ее топотунья-хлопотунья Марфуша, как преданный пес, поскуливает от тоски, дико рычит на чужих, запросто гоняет вождей сковородкой и с трепетом ловит каждый взгляд и каждое слово своего хозяина.

Праудин — известный экспериментатор и признанный мастер. Он перевел действие на шершавый язык плаката, сделал спектакль-комикс, нарочито иллюстративно представив собственное видение внутреннего и внешнего мира персонажей Мариенгофа, круто верша их судьбы на свой лад. На подмостках, в веренице бытовой атрибутики и наглядной агитации словно оживают Кукрыниксы, витает дух Маяковского, бродит тень Булгакова, а порой даже Пушкин считывается с его хрестоматийным «я выглянул из кибитки: все было мрак и вихрь». Мы видим ту гаденькую, с подростковыми комплексами, новоявленную «совдепию», от которой передергивает, тот «совок», куда вперемешку с золой сметены несчастные и поруганные любови, социальные извращения и отвратительная действительность, от которых задыхалась Цветаева и от которой бежал Бунин. Пролетариат, который так искренне не любил профессор Преображенский в «Собачьем сердце», и его порождения в сценической версии «Циников» предстают в карикатурной и болезненной своей сущности.