То, чем занимается режиссер Григорий Козлов с несколькими поколениями учеников, представляется существенным именно в сегодняшнем контексте. Молодости свойственно желание прокричать про себя. А наше политкорректное (во всяком случае, в искусстве) время приветствует и культивирует такое самовыражение. Но часто оказывается, что выражать-то нечего. Откровения молодости о самой себе — сплошь и рядом, по слову Белинского, бред куриной души. А Козлов и его очень молодые актеры думают — ни больше ни меньше — о России.

В прошлом сезоне он со студентами своего курса в Театральной академии выпустил восьмичасовую сценическую эпопею по «Тихому Дону». Вторая часть дилогии о Гражданской войне — «Дни Турбиных», ее играют уже относительно зрелые выпускники профессора Козлова разных лет. Зрелые профессионально, а годами — в самый раз персонажам Булгакова. Полковнику Алексею Турбину — 30, сестре его, красавице Елене, — 24, их брату Николке — 18. Притом они молоды, но нисколько не инфантильны. В системе ценностей Булгакова среди самых важных — порода, аристократизм, культура по всех смыслах, от душевных движений до бытовой: столовых приборов и кремовых штор. Если детей сызмала воспитывать в правилах поведения интеллигентного человека, к 30 и даже к 24 годам в них будут твердые понятия о чести.

В спектакле главная, возможно, мысль: трагическая ошибка — люди чести присягнули ложным целям, ничтожным правителям и погибли. Им на смену пришли плебеи, для которых чести не существует, потому они процветают при любом режиме. Булгаков был вынужден — в условиях 1926 г. и МХАТа — намекать, что его любимые герои человечески прекрасны, но исторически не правы. Сейчас, когда правоту красных утверждать не надо, можно посмотреть в глаза простой и страшной правде (она и в «Днях Турбиных», и в «Тихом Доне»): в гражданской войне нет и не может быть победителей, потому что не существует политических целей и идей, стоящих жизни. Сценография Михаила Бархина безлико-функциональная: светлые деревянные панели по бокам, экран в глубине. Главный изобразительный элемент — кинохроника: много раз мы увидим солдат и офицеров Первой мировой, конницу, пеший строй, кто-то крест целует, уходя на фронт… А главный музыкальный — знаменитая песня Вертинского «То, что я должен сказать» («Я не знаю, зачем и кому это нужно…»), она звучит дважды: в исполнении Пьеро (актер одет и загримирован под Вертинского) и Бориса Гребенщикова.

Есть и еще вставки «от театра», перемежающие течение пьесы: гетмана, немецких офицеров, петлюровцев и их жертв изображают одни и те же актеры (увы, пока сыровато), в какой-то момент все они сливаются в злобно-агрессивной пляске — пластичная метафора надвигающегося кровавого хаоса.

А в доме Турбиных «кремовые шторы» не реалистические, от дома тут разве что двери, а во взаимоотношениях. Исполнители не лепят характеры буквально, не тужатся быть полковниками и дамами, но дают их как бы абрисом, легким рисунком, окутывая атмосферой игры, эмоциональной приподнятости (которую булгаковская пьеса и предполагает). Однако, когда доходит до сцены в Александровской гимназии, спектакль серьезнеет. Гетман позорно бежал, Алексей приказывает снять погоны и расходиться. Юнкера — воспитанники Петербургского кадетского корпуса — дети! Они маршируют по проходам зала, печатают шаг в фойе (слышно через открывшиеся двери), окружают нас. Слова Вертинского сохраняли актуальность весь XX век и по сей день: «И никто не додумался просто встать на колени / И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране / Даже светлые подвиги — это только ступени / В бесконечные пропасти, к недоступной Весне!» Собственно, режиссер выполняет этот призыв: встать и сказать.