У меня хорошие новости. Петербург последние семь-десять лет все искал кого бы назвать «перспективным молодым режиссером» — и вот, наконец, может на некоторое время вздохнуть свободно. Есть такой. Дмитрий Волкострелов. Молодой — по паспорту, режиссер — по определению. А перспективу он создал себе сам.

Он начал (и, судя по всему, продолжит) свою режиссерскую карьеру с современных текстов, обнаруживая смысл там, где на бумаге они лишь брезжили, делая смутное — ясным, неряшливое — точным, темное — сложным, насыщенным, тяжеловесное — ироничным, грубое — отстраненным. Определив тем самым место режиссуры в пространстве «новой драмы». Он выпустил всего несколько малоформатных спектаклей, но уже успел найти со своими актерами и фирменную интонацию, и неотразимо убедительный способ актерского существования. В конце концов, он сделал многое для меня лично. Например, в предыдущем своем спектакле «Запертая дверь» рассказал об окружающей реальности (за пределами театра!) куда больше, чем я знала до этого.

Только что он выпустил в ТЮЗе (что круто само по себе) премьеру спектакля «Злая девушка» по пьесе лидера «новодрамцев» Павла Пряжко. Текст пьесы похож на неудачный, дурно написанный киносценарий, но это ничего — потому что это как раз не он. Доказано Волкостреловым. Эстетическая ценность современных драматургических текстов, судя по всему, заключена не в них самих, а в том эффекте, который они производят на сцене. Как «драмы для чтения» тексты Пряжко не существуют — в отличие от блистательных литературных опусов Максима Курочкина, например. Но, к моему глубокому сожалению, «Титий Безупречный» Курочкина, поставленный в том же ТЮЗе Борисом Павловичем — это провинциальный архаичный вздор. А косноязычная «Злая девушка» в постановке Дмитрия Волкострелова — новый театральный опыт.

Сюжет пьесы малоценен, фабулу вообще — поди отыщи. Молодые люди — в компании и поодиночке: перебрасываются бытовыми малозначительными репликами, ждут и принимают гостей, спят, слушают музыку, бродят по городу, катаются на коньках, покупают сладости, режут лук, устраивают вечеринки, ищут метро, рассуждают о тирамису, заполняют какие-то анкеты, мерзнут на улицах, мучают айфон, проливают пиво, фотографируют, ходят в бассейн, носят свои — ну не пиджаки, так джинсы. Нет, ну наверное, где-то работают — но это как раз не из тех двух-трех вещей, которые мы знаем о них.

Пьеса играется целиком — вместе с озвученными ремарками. Актеры делают именно то, что говорят. Ремарка предупреждает, сопровождает или завершает любое действие: и если кто-то вдруг прольет пиво, вам честно признаются: «Оля случайно задевает рукой банку с пивом, пиво выливается на стол». Происходит только то, что происходит. Рефлексия отменена — не убрана в подтекст, а отменена вовсе. Интонации персонажей спокойны, симпатичные физиономии — улыбчивы, безмятежно непроницаемы. Любопытно, что ключевые определения из пряжковской «Запертой двери»: «Он(а) ни о чем не думает», «расслаблен, существует абсолютно комфортно», «лишена амбиций и уже нашла себя» в том спектакле — были? казались? — основаниями для выводов едва ли не сатирических. В «Злой девушке» тот же (или весьма похожий) «дедраматизированный» внутренний покой героев, ничего оценочного в себе не несет совершенно точно. Реальность пытается быть равной самой себе, режиссерский минимализм очищает сцену от всего лишнего — лишних предметов (декорации Ксении Перетрухиной собраны из мебели ИКЕА), лишних эмоций, «ментального гула», существующих лишь в чуждых (и вовсе не универсальных) художественных системах связей и конфликтов. Незаинтересованный, но отнюдь и не скучающий взгляд наблюдателя, случайного пешехода на «ничем не примечательной улице», здесь в равной степени принадлежит всем: персонажам, режиссеру, зрителям.

Всем, кроме «злой девушки» Оли — она единственная тут пытается расчертить реальность, согласно собственной системе координат. Девушка старательно бренчит классическую пьесу на пианино, с уморительной серьезностью поет душещипательный «гардемариновский» романс, склонна к повышенной духовности, щедра на советы и монологи про отпечатки пальцев на крышке компа, а психологический опрос, проведенный ею среди друзей, приводит ее к выводу: «Вы все злые, а я очень добрая!». И девушка Оля смеется. У Оли есть ответы и выводы, она не наблюдает — только оценивает. К счастью, этот спектакль не совсем про Олю.

В какой-то момент на экран проецируются фотографии — снятые на той самой «ничем не примечательной улице». Или на соседней. Многоэтажный дом. Ряды новостроек. Клетки лоджий. Кирпичная стена с пятном рекламных объявлений в уголке. ОМОН оттесняет толпу. Глухая крашеная стена. Если вы, допустим, Майк Ли, то в этих фрагментах пейзажей перед вами предстают «унылые мгновения» и «подлые времена». Но если нет — то, возможно, геометрия в чистом виде. Зависит от «глаз смотрящего».

Необыкновенно любопытно, что «ультрасовременный» спектакль молодого Дмитрия Волкострелова эстетические ориентиры обретает в 60-х годах прошлого века. В пьесе намек на это дает только исполнение песни Клячкина «На столе от лампочки круг» — сопровождаемое прелестной ремаркой: «Это винтажное развлечение злым человеком может быть расценено как издевательство». Но в спектакле само бесцельное, беззаботное кружение по улицам и квартирам, фоновый щебет спонтанных вечеринок и так далее — слишком уж напоминают опыты «новой волны». Забавно, что у битников и хипстеров оказалось так много общего (и не только мое поколение, которое — дети первых и отцы вторых). И тут уж кстати и Саймон и Гарфанкел (причем именно «Звук тишины»), и незабвенная в местных широтах «Толстая, иди поближе, нежная!» — глумливую «папину» остроту про «к чему нам фи-ло-со-фи-я?!» Волкострелов отбивает как раз программным изгнанием видимой рефлексии со сцены.

«Видеть жизнь, действительно видеть ее, — вот то, что называется мудростью» — персонажи смотрят «Мужское и женское» Годара. Зрители синхронно с ними видят Жан-Пьера Лео, читают субтитры. Спектакль Дмитрия Волкострелова верен заветам Годара: «описывать не жизнь людей, а просто жизнь, то, что между людьми, пространство, звук, цвет». «Быть верным, — читаем мы все вместе с экрана, — значит поступать так, будто времени не существует вообще». Возможно, надеяться — значит предполагать, что после декабря 2011-го возможен май 1968-го.