Титанический труд Александринского театра — премьерный спектакль Валерия Фокина «Литургия ZERO» — отзывается далеко не в каждом зрительском сердце.

Переложение для театра классического романа Достоевского «Игрок», сделанное Александром Завьяловым и Валерием Фокиным — редкий в наши дни пример идеальной «выжимки» сюжета и смыслов, а также аккуратного обращения со словом Достоевского. В спектакле осталось всё на своих местах: русские и «заграница», рулетка и мадемуазель Бланш, бабушка и генерал, Алексей Иванович и Полина, а мистеру Астлею придали веса даже чуть больше, чем в романе… Распределение идеально: приглашённый ленкомовец Антон Шагин, выкладывающийся всегда на сцене «подчистую» — один из многих алексеев, способных отдаться любой страсти (вот оно — от любви до ненависти лишь шаг!), лишь бы была она помощнее «вздохов на скамейке». Сергей Паршин — генерал из тех же «погибельных» типов, но плывущий по течению с оговоркой «смелости не хватает». Эра Зиганшина — «матёрый человечище» в бабушкином обличье (штамп, но «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт»). Мария Луговая — Бланш не потому, что разумом светла, а потому, что без разума вовсе — «чистый лист», на одном животном чутье «кормушки». Александра Большакова — нездоровая в своей основе Полина, любовь к которой обязательно кинет из огня да в полымя. Ну, а Александр Лушин — не ведающий страстей заморский наблюдатель Астлей, приобретающий на фоне всеобщего «наката» безумия почти демоническую, идеальную знаковость. Народа на сцене предостаточно (второй, третий и порой даже четвёртый планы живут абсолютно разнотемповой жизнью), но живые — только главные герои, прочие — фон, массовка, часть иносказательной рулетки, постоянно вращающейся в середине площадки. Многократные попытки пойти против этого гибельного «течения зеро», заманивающего жертвы ангельским тенором сладкоголосой сирены-крупье, ни к чему не приводят, хотя именно Алексей Иванович, гибель которого предначертана, поначалу уверенно идёт супротив водоворота («Чем игра хуже любого другого способа…?»), преодолевая движение круга. Но это обманка, мистификация во имя того, чтобы жертва подошла ближе к краю.

Тут литургия — не служба, литургия здесь в первоначальном, идеальном смысле — дань, которую отдают низменным страстям люди и людишки. Только одни выбираются из зоны зеро сохранив человечий облик, а другим и вспоминать отныне уж о статусе человека не придется.

«Идеально, идеальная, идеальный»… Бог его знает, быть может, Фокин гениален настолько, что своим спектаклем хотел сказать: «Смотри, русский человек, не признаёшь ты идеалов, не терпишь разумного. Всё идеальное и разумное для тебя переделанная поговорка: что англичанину хорошо, тебе — смерть. Одна эмоция гонит тебя вперед, а эмоции-то бывают разные: страстностью надо уметь пользоваться во благо…»? Но русская неуемная эмоциональность безуспешно ищет что-то в спектакле, ищет и… не находит. А спектакль без этого «что-то» остается в памяти огромной глыбой холодного графита (художник Александр Боровский), так и не растраченного на горячие слова, которые могли бы попасть прямо в сердце.