На две табуретки положена доска, прикрытая скатеркой. Где-то в глубине маленькой сцены прячется ширма. На переднем плане — одноконфорочная плитка, столик, этажерка, на которой прилежно расставлены картонная пачка поваренной соли, железный подстаканник, термос с мятым бочком. Все приметы одновременно упорядоченной, уютной и убогой советской кухни на лицо. На плите булькает бульон, в который приятной наружности немолодой мужчина в фартуке и домашних войлочных тапках, надетых на шерстяные носки, крошит морковь и картошку. От этой картины сладко и тревожно сжимается в области солнечного сплетения какое-то непонятное чувство: вспоминаются запахи детства, когда на кухне всегда можно было застать хлопочущую маму, и одновременно некрасивость и бедность кухонь коммунальных квартир, в которых многим из нас довелось вырасти.

Эта кухня находится не в коммуналке. Напротив, она пустынна. На сцене один человек. И пока варится обед, он вспоминает… О том, как арестовывал людей и сдавал их на истребление…

Спектакль «Ночной дозор» Авторского театра и его режиссера Олега Дмитриева создан по мотивам повести Михаила Кураева. Он — вторая часть задуманного Дмитриевым триптиха, начало которому положила постановка «Мандельштама нет». Актриса Галина Филимонова, исполнившая роль жены Осипа Мандельштама, рассказала историю не столько жены большого поэта, сколько душераздирающую поэму о женской судьбе. Без слез и истерик, без сериальных «соплей» и бабских дрязг. Просто, честно, больно. О времени и о себе. История Надежды Мандельштам и ее погубленного советской властью супруга — одна из множества других, которые могут пересказать по воспоминаниям старшего поколения уже внуки бывших советских граждан. И каждой семье, в которой пропал родной и близкий человек, было больно и страшно. В те жуткие годы полстраны сидело, вторая половина ее охраняла. Эта горькая шутка Анны Ахматовой, к сожалению, не метафора. Постановка «Мандельштама нет» рассказала о тех, кто сидел. Спектакль «Ночной дозор» посвящен одному из тех, кто охранял. Олег Дмитриев — ученик Льва Додина. Отсюда тянутся корни его космического, глобального мышления. Точнее, рассмотрения общего через частное. «Ночной дозор» — спектакль обостренно полемичный. Он может и не показаться таким на первый взгляд. Однако, чем больше о нем думаешь, тем больше приходишь к этой мысли. Он много более провокационен, чем кажется. В нем Дмитриев балансирует на очень тонком и очень непрочном канате этических вопросов. Но делает это нарочно. В центре повествования — снова жизнь человеческая и судьба.

«Ночной дозор» — воспоминание ВОХРовца на пенсии о «славных» деньках своей службы во славу НКВД. Эту роль, товарища Полуболотова, Дмитриев отдал Сергею Козыреву, артисту, Петербургу известному по ролям в МДТ, в котором, к большому сожалению, вот уже несколько сезонов актер не работает. Козырев и становится в этой постановке главным оппонентом Дмитриеву. Определенно, задумав триптих, посвященный непростым взаимоотношениям личности и государственной системы, где последняя всегда держит верх, режиссер занимает позицию обиженного, принимает сторону человека. Вставший на сторону государственной машины по Дмитриеву автоматически лишается права называться человеком. Но как быть с тем, кто истинно уверовал в нее, в систему? Уверовал, как верят в Бога, в судьбу, как верят дети в деда Мороза или во всемогущество родителей? Не важно, во что верить — главное, иметь внутри что-то, что может стать для человека путеводной звездой и поможет прожить жизнь осмысленно. Об этом играет Сергей Козырев. Хлопоча над кастрюлей, его Полуболотов вспоминает своего «первого», какого-то молодого парня, которого ему было велено сдать. Накрывая на стол, рассказывает об арестованной женщине, которая ему приглянулась своим царственным спокойствием и красотой, и для которой он нашел в кузове машины безопасное место, чтобы ее, как многих арестованных тогда же, не вынули из автомобиля раздавленной насмерть. Он ей искренне хотел такого странного добра. А она — даже не поблагодарила. И искреннее же недоумение — почему? — до сих пор стоит в его ясно-голубых глазах. О том, как он «бури прошёл», Полуболотов патриотично и бодро напевает, ловко шинкуя капусту. Так же ловко и беззаботно летели головы арестованных им когда-то. Но приятной наружности сухощавый пенсионер не думает об этом. Но он ничего не забыл. Напротив, очевидно, что каждую ночь, оставшись наедине с самим с собой, он вспоминает и вспоминает… И это прошлое кажется ему прекрасным. Потому что оно было наполнено смыслом. Так можно ли осуждать уверовавшего, пусть даже палача?

За те два часа, что длится спектакль, Сергей Козырев создает образ такого обаятельного в своей целеустремленности, такого верного и преданного, цельного человека, которому не чужда и жизнь духа (взять, к примеру, его воспоминания о прекрасной белой ночи, когда он в очередной раз шел «брать»), что невольно подпадаешь под эту его обаятельность. И вот зритель уже готов, нет, не простить… но за давностью срока совершенного преступления смягчить, что ли наказание… Не войти в положение, но попытаться понять его… Именно в этот момент, когда человеческое сердце, которое может бесконечно прощать, уже готово дрогнуть, дать слабину, режиссер отодвигает ширму, стоящую в темноте задника…

Все то, о чем мы, зрители, слушали два часа, оказалось, не было монологом. Это был диалог с тем, кто не в состоянии не то, что ответить, а даже самостоятельно ложку держать в руке.

Говорят, что за грехи отцов расплачиваются дети. Полуболотова судьба ударила еще больнее: отраду старости, его внука она сделала овощем, уродом, дауном. Эту роль создатели спектакли придумали. Никакого внука Андрюши, которого Олег Дмитриев поручил одному из участников молодой студии МДТ актеру Станиславу Никольскому, у Кураева нет. Брошенный родителями на старика, Андрюша существует за ширмой, как какая-то зверушка. Почти молчаливый, с недоразвитым мозгом, ограниченными движениями. С ним Полуболотов из идейного пенсионера, окончательно рассиропившись, превращается в заботливого дедулю — Козырев продолжает «давить» зрителя и, думаю, не ошибусь, если предположу, что частично додавливает. Он повязывает своему Андрюше платок, чтобы тот не перепачкался, берет его, взрослого уже человека, на «ручки», баюкает, когда у внука случается очередной приступ. Если предположить ситуацию, что этот Полуболотов предстает перед судом присяжных, его бы оправдали. Приговор бы мотивировали тем, что больным ребенком он наказан сполна. К тому же, этот ребенок так талантлив. Его скрюченные длинные пальцы, комкающие кусок пластилина, оказывается, невероятно ловки: у него настоящий дар, он прекрасно лепит. Этот дар — как знак? Да, расплата состоялась. А талант — надежда на выздоровление этого семейства? Пусть не физическое, духовное?

Однако Андрюша лепит из зеленого пластилина отвратительную уродину, мерзопакостную горгулью, с клыками и когтями. Его настоящее так же уродливо, как эта горгулья, как он сам, как прошлое его деда. И будущее, прекрасное, здоровое и счастливое, эту семью не ждет. Прощение может быть получено только через покаяние. Но Полуболотов не раскаивается. Его идеалы от лукавого, Дмитриев на этом настаивает.