Худрук Венгерского национального театра Аттила Виднянский, приглашенный Валерием Фокиным открыть 261-й сезон Александринского театра премьерой «Преступления и наказания», решился на рискованный по нынешним меркам шаг. Работая над сценической версией великого романа Ф. М. Достоевского, он намеренно отказался от того, что уже, пожалуй, привычно и ожидаемо: он ничем не пожертвовал. Упростить, редуцировать, изъять во имя сценичности, переформатировать, сузить семантическое поле — все это словно из другой истории. Виднянский вернулся к роману во всем его объеме. Классический текст бережно сохранен. На сцене звучит подчеркнуто многоголосый и многотембровый ансамбль, состоящий из сложных, ярких партий исполнителей. И вот уже вдумчивый зритель чувствует, что, быть может, успел затосковать по такому театру, и у многих возникает свое подозрение, будто с текстами Достоевского иначе поступать и не стоит.

Все это, конечно, не отменяет потребность услышать и увидеть Достоевского в современном мире. Пространство, выстроенное сценографами Марией и Алексеем Трегубовыми, катастрофическое, кризисное, подчиненное беспощадной «знаковой» сути сегодняшней культуры. Оно расколото гигантским топором и заново собрано из обломков. Увесистые белые прямоугольные конструкции, обломки стен, странно усеченные столы и стулья — это и фон, и словно демонстрация энергетической силы, фатально вторгшейся на Александринскую сцену из времени, из истории. Такова концепция, работающая в спектакле со всей очевидностью, словно нет ни единого шанса выпасть и спастись. В этом времени, в этом ритме, в этом расколе замученная до смерти белоснежная лошадь из ночных кошмаров Родиона Романовича, также распавшаяся на несколько частей, являет собой — нет, не немой, а громогласный — упрек расхристанному и утратившему высокую цель «сверхчеловечеству».

Достоевский, Россия, Петербург… Аттила Виднянский предлагает свой взгляд — чуть со стороны, немного издалека. В его спектакле нет желтого и желчного от липкой июльской духоты и пыли города с узкими улицами и затхлыми каморками. Есть с зимним холодком, гораздо более абстрактное, сюрреалистичное в своей разорванности и неровности пространство, которое оказывает, однако, не менее «мрачные, резкие и странные влияния на душу человека». Есть почти зловещий контраст между бесконечной, беспросветной петербургской ночью и монументальной «белизной» сцены. И есть ясный акцент: предательски видны улики преступления Раскольникова — следы крови Алены Ивановны (Елена Немзер) и Лизаветы (Елена Зимина). Есть обобщенный и все же, как говорили в старину, полный «электричества» чувств город полусумасшедших, в котором мертвые погребают своих мертвецов не только в евангельском, но и в буквальном смысле.

Поминки по Мармеладову (Сергей Паршин) постепенно перерастают в фантастический, почти что булгаковский бал у Сатаны с участием самого виновника события и прочих убиенных. В роли черта неожиданно выступает добрая и благодетельная в миру Пульхерия Александровна, мать Раскольникова (Мария Кузнецова) в вызывающе красном корсете. «Все смешалось»: люди и кони, живые и мертвые, сон и реальность. Звучит музыка Баха и Моцарта. И бесцельно разглагольствует совестливый нигилист Лебезятников (Иван Ефремов), готовится к необыкновенному космическому полету влюбленный в простодушную Дуню (Василиса Алексеева) Разумихин (Виктор Шуралев), изощренно мстит Раскольникову Лужин (Валентин Захаров), требует свои деньги Амалия Людвиговна (Юлия Соколова), плачут беззащитные дети-зайчата Мармеладовых. Лизавета, в бесплодных муках родившая старуху — точную копию своей сестры-мучительницы, и после смерти продолжает страдать. А Семен Захарович Мармеладов все так же не прочь выпить, пусть и за упокой собственной души. Апогеем становится душераздирающий предсмертный монолог Катерины Ивановны (Виктория Воробьева) и ее трагический танец с воображаемой шалью, с которой она некогда танцевала при губернаторе. Сатанинский бал, поставленный Аттилой Виднянским, — бал похороненных надежд.

Настойчиво, последовательно, пусть даже с толикой уверенной монотонности режиссер выстраивает «вИденье — видЕнье», в котором Родион Романович (Александр Поламишев) оказывается совсем не главным действующим лицом спектакля. Романтичный, слабый, растерянный юноша, он больше наблюдает за остальными, скользит тенью на фоне абстрактных очертаний города, чем действует и формулирует для себя сложные наполеоновские комплексы-концепции. Раскольников — фигура почти риторическая. И все же… Его сомнения, его явная чужеродность в мире мертвых звучат как проблеск надежды. Какой? Возможно ли… Речь, по-видимому, идет о надежде на исцеление главного героя или даже многих подобных, бывших и нынешних, молодых людей, отчего-то лишенных жизненного опыта, мировоззрения, целей. Виднянский нравственного пафоса не убоялся — повернул всю громаду спектакля к ускользающей тени вопроса о высокой морали.

Соня Мармеладова (Анна Блинова) не только радуется самой возможности спасти постоянно рефлексирующего Раскольникова, но и обладает способностью к действию. В ее хрупкой, почти детской фигурке есть сила веры, стремления к добру, которые помогают ей ждать, терпеть любые страдания и простить даже последнего грешника.

Те, кто знаком с работами Виднянского, узнают в «Преступлении и наказании» его настойчивость, его принципы, его интеллектуальный посыл, возможно, даже идейный стимул, резонирующий с напряженной полифонией русского романа. Но невозможно не заметить и иное. Спектакль предназначен для Александринской сцены. И за это предназначение режиссер ответил не столько зрелищностью и мощью, сколько особым отношением к главному: Александринка — традиционно «театр прославленных мастеров». В композиции Виднянского звучат темы ее сегодняшних артистов. Звучат эффектно, ярко и в то же время точно, проникновенно. Виднянский определил территории, словно сами собой возникли жанровые разграничения, стилистические находки. Театральность постановки — в актерской разноплановости, в игре — лукавой, непростой, небанальной, с подчеркнутым смыслом и неподдельным ощущением боли. Тут в актере — все непросто, по Достоевскому…

В отличие от Раскольникова, Порфирий Петрович (Виталий Коваленко) — уже «человек законченный», лишенный будущего, этакий Гэри Олдман из фильма «Леон», гипнотизер и буффон, любитель классической музыки, психологического насилия и экспериментов над своими жертвами. Голос Порфирия Петровича то срывается на гомерический, дьявольский хохот, то становится вкрадчивым, отстраненно серьезным. Хамелеон, фиглярствующий палач в красной шапке и монах-исповедник в одном лице. Но именно он выдирает гвоздодером гвоздь, который Раскольников вбил в Священное Писание, а значит — в Тело Христа, совершив от отчаяния и усталости еще одно страшное преступление.

Накануне премьеры Аттила Виднянский много говорил об утрате веры. Да, глобальный вопрос. Но этим самым вопросом так личностно дорог Достоевский читателю и зрителю — тому, кто в расколотом гигантским топором мире ищет свое человеческое предназначение и не страшится думать, что будет во время и после нашей жизни.

Появляющийся образ двойника Раскольникова в какой-то момент становится смысловым центром спектакля. Скользкий, напомаженный, беспрестанно извивающийся мерзкий хищник и развратник Свидригайлов (Дмитрий Лысенков) в изящном клетчатом пальто, раскаиваясь в своих преступлениях, выбирает путь самоубийства как единственно возможный для человека неверующего способ искупления содеянного. Округлившиеся от ужаса в минуты прозрения глаза блистательно сыгранного Лысенковым запутавшегося человека, отчаяние, с которым он мечется по стремительно сдвигающимся белым конструкциям… ощущение тупика. Но Свидригайлов не случайно нажимает на курок в тот самый момент, когда Раскольников раскаивается и признается в убийстве. Такой синхрон в финале — ясный итог режиссерской мысли. За определенностью этой мировоззренческой антитезы — сила и страсть современной сцены, какой она показалась Виднянскому в Александринском театре.

Преодолев трусость, сомнения и страх, Родион готов вместе с каторжниками и с помощью Сони пройти все ступени покаяния, чтобы вновь обрести в себе Бога. На такое искупление может не хватить земной человеческой жизни. Но тем оно и ценно.