Александр Петров поставил своего «Евгения Онегина» для двух основных аудиторий театра «Зазеркалье»: а) детей, точнее подростков; б) их родителей, а то и бабушек—дедушек. В обе цели, судя по аншлагам, режиссер попал точно.

Плоть и кровь оперы разыгрывается между почти детьми: на надгробной стеле Ленского стоят даты 1805–1821. То есть ему 16, даже меньше, чем у Пушкина (а был бы постарше, разве устроил бы дуэль себе на погибель из—за пустяка?). Татьяне вроде бы канонические 17, прямо по—лотмановски, но ведет она себя как 13—летняя: знаменитое письмо списывает из любимых романов, вешает цилиндр на ножку перевернутого стула и обращается к нему как к предмету своего обожания. Младшая Ольга даже ходит в первом акте в детских панталончиках вместо юбок. Ее кюлоты дополнительно оправданы старинной пасторалью, которую сестры разыгрывают в летнем дачном театрике в начале спектакля: Ольга — за пастушка. Эта же пастораль в духе позднего XVIII века (как и романы, которыми зачитывается Татьяна) позволяет превратить хор крестьян, предположительно необъяснимый для современных подростков, в легкую и логичную ретро—пантомиму с символическими снопами — ее сами дачники и разыгрывают.

24—летнего Онегина в спектакле «Зазеркалья» тоже взрослым не сочтешь. В первом составе партию поет совсем молодой Григорий Чернецов — писаный красавец с хорошим баритоном и юношеским натужным снобизмом в повадках, прямо—таки смесь раннего Элвиса Пресли с Джеймсом Дином. Как в такого столичного хлыща не влюбиться? И как такому довериться во втором акте? Кстати, знающие люди говорят, что и другие исполнители партии — как минимум не старше.

В этом «детском» пространстве оперы много очаровательных реалистических штучек, дополнительно приближающих 1820—е, более—менее честно изображенные на сцене, к миру если не нашему, то вечно узнаваемому. Ларина—старшая (Анна Смирнова) приглашает Ленского и нового визитера Онегина в дом — тут няня (Ольга Шокель) вращает глазами, мол, нет—нет—нет (не убрано, что ли?), и в следующей фразе помещица с особым нажимом предлагает погулять в саду. Квартет подростков знакомится и распевает арии с ансамблями, играя в жмурки и серсо. Ленский (обаятельный, суетливый и нервный Роман Арндт) не просто так поет «Я люблю вас, Ольга» — это он свои стихи на летней эстраде читает…

Аудитории поколением—другим старше достается другой театр — метафорический. И даже другая музыка — аккуратные, в меру зловещие электронные сочинения Анатолия Королева по мотивам Чайковского. Взрослых призывают вспомнить, в какие любовные авантюры они пускались в пубертате, самым буквальным образом: престарелая Татьяна Гремина (Ольга Фурман) еще до начала увертюры накрывает спящего мужа пледом поплотней, достает из шкафа заветное письмо и заводит пластинку на граммофоне — тут—то опера и начинается. Она же потом бродит между героями как привидение. То письмо пытается отнять у Онегина, то за Татьяной (голосистой Еленой Миляевой) позы повторяет, то как сдернет покрывало с памятника — и Ленскому приходится петь «Куда, куда вы удалились», сидя у собственной могилки. Между ключевыми сценами все артисты — и гостья из будущего, и ее ожившие воспоминания — замедляются в кинематографическом рапиде, пока оркестр движется в положенном композитором темпе. Сцена деревенского бала вырастает из пантомимического страшного сна Татьяны с умопомрачительным медведем — а мы—то знаем, в какой кошмар превратятся именины! В момент рокового выстрела полная луна в правом верхнем углу кадра (простите, сцены) краснеет. Дачная эстрада планомерно ветшает. В сцене последнего объяснения Онегина и Татьяны все стулья (а другой мебели в спектакле вовсе нет) лишаются сидений.

Так ли уж необходимы эти соль и перец канонической партитуре, решенной в основном в хорошем бытово—реалистическом духе? Бог весть. Есть подозрение, что рамка картины «Евгений Онегин» понадобилась Александру Петрову для ответа на другой сакраментальный вопрос: что было дальше? И теперь мы знаем: все у Татьяны с Греминым было хорошо. Уж так нежно приобнимает Ольга Фурман своего старичка Якова Стрижака, навспоминавшись и убрав пластинку с глаз долой, что сомнений не остается: привычка и вправду неплохая замена счастию.