«Нану» показали на гастролях Александринки в Москве спустя полгода после премьеры. Выстроенный на площадке Центра Мейерхольда павильон с обоями выглядел экзотикой. Однако трансформер, на котором привычно видеть несколько другого типа театр, подчеркнул острую игру в условность, затеянную режиссером на территории аффекта. Выгородка, внутри которой три часа кряду металась Нана — Анна Блинова, не закрывала прорехи в цимовскую черноту, а наоборот, оставляла их видимыми. «Нана», тут я украду наблюдение Зары Абдуллаевой, вместе с которой мы смотрели эксгибиционистское, полное свежести сочинение Жолдака, существует на пересечении физиологического и крайне условного. Психология характеров и «разбор» при этом отсутствуют или не выпячены (может, их исследованием подробно занимались на репетициях — кто его знает), а потому не возникает вопроса про актуализацию. Речь не о переносе сюжета или натуралистической концепции жизни (над ней Жолдак иронизирует, показывая на экране спившихся родителей куртизанки — вот, мол, какая наследственность) в сегодня, а о высаживании нас, сегодняшних, на территорию особого настроения. На мой взгляд, такого, по которому можно и затосковать, хотя все очень-очень плохо закончилось — смертельным расползанием лица под язвами оспы. Близкий аналог такому настроению есть в фильме Триера «Нимфоманка», героиня которого, как и Нана Блиновой, превращает секс в средство заполнить неизбывную пустоту — и внутри себя, и метафизическую дырку в мире.

Рамку живому, нервно переливающемуся существованию девушки, которой ничего не стоит лишний раз задрать юбку и показать трусы, задает многое. Например, фигура рассказчика: в ролях таперов, чуть включенно, чуть иронично читающих текст в микрофон, сменяют друг друга Семен Сытник, Степан Балакшин, Иван Ефремов и Игорь Мосюк — торопливым дайджестом информируют они о приключениях и злоключениях Наны. Или вынесенный в центр театрик с бархатным занавесом, на сцене которого в абстрактно-старинном духе разыгрываются «страсти», а во втором акте зачем-то появляется хтоническая бабка (Василиса Алексеева), мостик в потусторонний мир, куда шагнет вконец истаскавшаяся героиня Золя. Или первая сцена — аукцион, на которой юная рыжая Нана, спотыкаясь на каблуках, заставляет своего богатого спутника купить картину с убитым оленем, выбрав ее из десятка других, более знаменитых в истории искусств. Живописная работа, принадлежащая, как указано в программке, перу Анастасии Лебедевой, преподавателя РГУ имени А. Н. Косыгина, будет сопровождать Нану всю ее шикарную и страшную жизнь. Этот и другие беззащитно вульгарные жесты Наны только располагают к ней — и мужчин, которым героиня прямо задает вопрос, какую часть тела они любят больше всего, и зрителя, ошеломленно подглядывающего за откровенным, ничем не защищенным присутствием актрисы в роли. Внутри картонного павильона с обоями, настенными часами и парой-тройкой венских стульев рождается реальность отстегнутой жизни, в которой есть свобода делать то, что хочешь, даже если это путь в истощающее никуда.

В череде секс-эпизодов жизни Наны, как и в жизни триеровской «нимфоманки», неизбежно появляется и растет порно-механическое насилие: уходя с утреннего минета, красавец-военный Филипп (Виктор Шуралев) быстро, для проформы, бросает вопрос, любят ли его. Едва сглотнув, Нана кивает. Старому графу Мюффа (артист Семен Сытник сыграл чистое вожделение с прямо-таки фешенебельным достоинством), изматывающему пленницу своего замка просьбами о близости, та в истерике кричит: «У меня там уже все болит от вас!» Атласка (Полина Теплякова), с шикарной статью рассекающая сцену, открывает Нане еще одну опцию удовольствия — объятий с гибким и нежным женским телом. Но и от Атласки героиня сбегает в ночь, чтобы найти новые «сердечные привязанности». Во всех мужчинах, включая гопника-футболиста Фонтана (Игорь Мосюк), которого наконец полюбила сама Нана, рождается желание взять ее немножко силой и тогда, когда им хочется, словом, задрать платье, чтобы снова увидеть волшебные трусы счастья. По первым строчкам из Золя, произнесенным в микрофон в начале спектакля, да и по самому роману можно догадаться, что началом своей карьеры Нана обязана насилию.

Но есть еще кое-что: Нана не совсем жертва, точнее, эти категории вообще мало пригодны к природе чувств в спектакле Жолдака, который — чисто в силу красоты своего таланта — не декларирует вообще ничего. Она любит себя, разглядывает свое тело в зеркало, гладит его и удовлетворяет себя, когда на нее накатывает волна (а это почти всегда). Отрываясь в постели, в подворотнях Парижа или — с героиновым шприцем — в квартире многоэтажки спального района, она тоже любит себя. Заполняет, чем может, дыру, образовавшуюся от любви и от того, что ее так приучили взрослые мужчины. Актриса Анна Блинова — феноменально точное воплощение такого парадокса, поскольку, ни секунды не стремясь нравиться никому, кроме самой себя, угваздываясь на сцене до прилипших ко лбу мокрых ошметков челки и красных пятен на лице, она вызывает в тебе одновременно вот это все. Эмпатию, сладкое отвращение вуайериста, освобождение и чувство инсайта, когда вдруг понятно, что убитым оленем будешь скоро сам. Эта картина на стене — простая, глупая метафора. Мне она так нравится, что вообще не стыдно.