Так уж получилось, что новый спектакль Андрея Могучего «Три толстяка. Эпизод 7. Учитель» в Большом драматическом театре им. Г. А. Товстоногова я посмотрел, прочитав десяток уже вышедших на него рецензий: Николая Песочинского, Алёны Карась, Кристины Матвеенко и других более или менее именитых критиков. Сразу скажу — в основном очень хороших, что немедленно говорит и о качестве самого спектакля — есть о чём писать. И спектакль в них описан настолько подробно, что, находясь уже в зале, я вольно или невольно сверял свои ощущения с прочитанным. В основном, кстати, соглашаясь с написанным…. Поэтому я вовсе не собираюсь вступать в соревнование со столь уважаемыми (в основном) представителями критического цеха и готов отдать им пальму первенства, не торгуясь! Потому что давно отказал себе в праве писать на любой спектакль Могучего именно рецензию. Этот жанр театральной критики все-таки предполагает определенный подход с его обязательными «с одной стороны…с другой стороны», учетом контекста театрального процесса и претензией на всеобъемлющую объективность. Я же, приятельствуя с Андреем с момента появления его первых спектаклей, сразу и навсегда полюбил его, его режиссерское мышление, его огромный талант. И в принципе всегда больше доверяю людям искусства, чем любого рода аналитикам, ведам разного рода и пола, или, например, историкам, которые за время моей жизни столько раз переиначивали свою подопечную, что давно перегнали в этом ремесле пластических хирургов. Я верю художнику, потому что нет, на мой взгляд, никакого объективного исторического процесса. «Что русскому хорошо, немцу — смерть» — истина на все времена и безотносительно к конкретным национальностям. Мир и история существуют в сознании каждого из нас, кто сознание имеет, только индивидуально. Поэтому нет веры ни цифрам с потолка, ни мемуарам, надиктованным старческим тщеславием, ни многословным концепциям, застывшим в девственной неприкосновенности многотомных изданий на полках более или менее публичных библиотек. Только художнику, который беззастенчиво чем более велик, тем более субъективен. И поэтому не врёт — смысла нет.

Театр Могучего для меня именно этим даром субъективности ценен, поэтому абсолютно бессмысленно запихивать его в рамки того или иного направления, подбирать термины из дежурного набора записного рецензента, выстраивать гениалогическую цепочку из учителей и предшественников — суть не в формальных исканиях создателя Формального театра, в которых так любят копаться мои собратья по цеху. Могучий всегда ставит своё сознание. Мир в его спектаклях — это голова Андрея, его пытливый ум, его интерес к разного рода проявлениям человека, его широкие знания в области современного искусства, и не только искусства. Будучи до мозга костей театральным человеком, он не театроцентричен, чем грешат большинство людей театральных. И он, конечно, же, как и положено большому художнику, философ — признаюсь, в спектаклях куда более внятный и глубокий, чем ощущается в многочисленных интервью. Поэтому мой интерес к Могучему не сугубо театральный. Он человек моего поколения, выросший на тех же книгах и фильмах что и я, проживший вместе (но отдельно) определенный период истории. Но как художественная натура, каковой я не являюсь, лучше ощущающий окружающий нас мир. И да, во многом, Учитель… И если я чего-то в его спектаклях «не догоняю», то вопросы не к Могучему, а ко мне. Не могу не вспомнить (без всяких аналогий, естественно) знаменитый афоризм Немировича-Данченко: «Чехов — это талантливый я!». Я, для меня, про меня… И, пожалуй, седьмой эпизод «Толстяков» стал самым моим из всех поставленных в БДТ спектаклей Могучего…

Понимая программность поломавшего знаменитый облик товстоноговского зала спектакль «Что делать?», я все ж учитывал, что заданный вопрос и предполагаемый ответ ко мне впрямую не относились — мои университеты во всех смыслах позади. И фантазийная театральная рамка для обожаемого облика Алисы Бруновны Фрейндлих в спектакле «Алиса» хоть и радовала меня своим изяществом, но кто видел великую актрису в спектаклях Игоря Петровича Владимирова, тому рамка не нужна. Восторженно восхищаясь виртуозным мастерством Могучего в «Пьяных», я все ж видел некоторую холодность в его отношениях с материалом, неочевидную случайность блестящей пьесы Вырыпаева в его режиссерском портфеле. И в постановке оперно-декоративной «Грозы» мне чудился некоторый прагматизм выбора: нет, отнюдь не в том смысле, что федеральный русский театр должен иметь в репертуаре что-то общепризнанно отечественно-классическое, в наше время желательно — патриотическое (тот, кто это определение относит к пьесам Островского, ничего, кроме «Жестокого романса», который великий Александр Николаевич как раз не писал, у него не читали). То был прагматизм другого рода: почувствовавший свою могучесть режиссер должен был победить на казалось самом не близком для себя материале. И победил — как решило жюри «Золотой маски»! Хотя это еще раз доказывает, как недооценивают Островского нынешние театральные лидеры — может, просто плохо читали? Могучий в этот период искал не столько себя — у подлинного творца этот процесс бесконечен, он искал идеальный язык, на котором можно говорить именно в этом и с этим театром — Большим драматическим — со всей его историей, легендами, пространством и человеческими остатками былой роскоши. В «Губернаторе» это наконец случилось: грандиозная психологическая фреска по небольшому рассказу Леонида Андреева могла и должна была появиться именно здесь — и сейчас! Товстоноговское соответствие своему времени и осознание своей миссии, художественной «сверхсверхзадачи» произошло. Большой драматический театр Могучего стал Большим.

«Трех толстяков» ставил уже театральный мессия — больше, чем режиссер и наш современник. Большой художник он же всегда немного не с нами… даже когда разговаривает с подрастающим поколением (и с теми, кто растёт, невзирая на возраст), для которых собственно и делал первые две части «Толстяков». В «Эпизоде 7» сменился адресат — и режиссерская интонация соответственно, как меняется она, когда мы выходим из студенческой аудитории и садимся за стол с многолетними друзьями поговорить «за жизнь». Может быть, поэтому мне и кажется, что и «Эпизод 7» не только «самый мой» из последних спектаклей Могучего, но и самый «его» для, уж извините за тавтологию, самого Андрея. А, следовательно, во многом некий определенный итог всего его режиссерского пути, многократно отсылающий ко многим его прежним работам — в первую очередь, к «Школе для дураков», но и к «Счастью», и к «Розенкранцу и Гильдестерну», и к «Изотову»… И к книгам и фильмам, над которыми размышлял… К перечисленным в программке «использованным» в тексте спектакля Г. Гурджиеву, А. Пятигорскому, М. Мамардашвили, Р. Бартини, В. Гауфу (блестящая работа автора инсценировки Светланы Щагиной) можно спокойно добавить еще ряд художественно значимых для Могучего имён — и в первую очередь, конечно же, Андрея Тарковского. Не я первый вспомнил очевидного даже сюжетно «Сталкера», но тут же и «Зеркало», откуда прямо вырастает эпизод с черно-белым телевизором, и финал «Ностальгии», вспоминаемый в первые грандиозные минуты спектакля, когда тонны песка засыпают уютный семейный дом со светящимися окнами.

Но Могучий готов выстраивать диалог не только с небожителями, но и со своими коллегами-современниками: более старшим Валерием Фокиным и его приснопамятным «Рождением Сталина», со своим сверстником Григорием Дитятковским и его давним и выдающимся «Мрамором», откуда очевидно неспешной походкой пришёл на сцену БДТ великий Сергей Дрейден, и с более молодым Константином Богомоловым, глянцевый сальеризм «Славы» которого, не без сарказма моцартиански спародирован в «оперетточных» сценах «Толстяков». У Могучего, знаете ли, тоже есть свои манифесты, но как настоящий художник он не блаблаблакает их, а художественно воплощает на сцене. Кричащая современность «Седьмого эпизода» столь очевидна, что даже не считаю нужным её растолковывать: имеющий уши да услышит. Революционный пафос первых «Толстяков» в «Седьмом эпизоде» сменяется горьким выводом: революция проиграна! Точнее, прислушиваясь к негромким рассуждениям героя Дрейдена, о том, что всегда есть точки, в которых происходит тот или иной разворот событий, вывод этот звучит в вопросительной форме: а что делать, если революция проиграна? Могучий рисует один из вариантов истории проигранной революции — сталинский. И это не про то, что было, а про то, что может быть… Финальный титр «Эпизода 7» — «продолжение следует» относится вовсе не к судьбе театрального сериала про «Толстяков», как прочитало его большинство рецензентов. По-настоящему большому художнику такая мелочность не присуща. По-моему, это все-таки о продолжении исторического круговорота, в который мы все попали. Многоточие как точка отсчёта.

P.S. 13 марта, когда я смотрел спектакль, в Москве арестовали участников объединенного съезда демократических депутатов — почти в полном составе. Продолжение следует…