Т. Сапурина. «Банка сахара».
Томский ТЮЗ.
Режиссер Павел Зобнин, художник Евгений Лемешонок

Инфоповод? Главным режиссером Томского ТЮЗа в этом сезоне стал Павел Зобнин.

Это прозаическое событие следствием своим имело самолет с пересадкой, двенадцать часов дороги и шесть спектаклей последнего времени, которые театр показал «затактом» к официальному открытию сезона с новым главным режиссером (тут как-то странно: спектакли играют, зал полный, а официально откроются только в октябре).

Назвать Зобнина «новым лидером» труппы неловко: с ним совершенно не вяжется все вождистское, манифестирующее. Когда-то в сборнике «Без цензуры: молодая театральная режиссура ХХI века» (от тиража, кстати, осталось штук пятьдесят, так что торопитесь, кто не читал!) статья о Зобнине называлась «Уездный доктор, сын разбора». Теперь уезд определился на три года конкретно: это Томский уезд, в котором исторически было много ссыльных и множество великих деятелей науки, здесь постоянно звучит народная песня про «сибирские Афины» и про то, что каждый четвертый житель — студент, но театры испытывают хронический дефицит зрителей, не то что реальные древнегреческие Афины.

Фото из архива театра

Тем не менее Павел Зобнин пришел не на  «античные развалины» (о Томском ТЮЗе мы довольно много писали в последние годы).

Одна колея — это лихие экзерсисы Т. Насирова («Дубровский») и Е. Гороховской («Женитьба»), привлекающие девочек-мальчиков и редких заезжих критиков стихией игровой перепрошивки классических текстов. В «Женитьбе», например, впервые в моей жизни Агафья Тихоновна, накинув в финале черное пальто сбежавшего Подколесина, идет в зал, похожая на Ксению Петербургскую, надевшую платье покойного мужа Андрея, всматривается в лица, ища сбежавшего… и на тебе! Он, Подколесин, в скоромной ковбоечке, ждет-таки ее в проходе — может, и из другого века, но вполне настоящий. Обнимает — к восторгу визжащих школьниц — и уносит на руках, видимо, в счастливую семейную жизнь. Гоголь (а он один из персонажей спектакля, и наиболее драматический) прямо-таки прячется и исчезает, а девушки, полный зал, ликуют.

Другая колея — аскетичные «Крестьяне о писателях» Д. Егорова, один из его серьезных опытов на поле публицистического театра (на той же сцене идут его «Победители»). «Крестьяне» по книге А. Топорова — трагическое исследование страны, губящей идеи и людей. Так была загублена алтайская коммуна «Майское утро», в которой выращивали арбузы и элитных коров, а главное — где двенадцать лет читал крестьянам мировую классику учитель Адриан Митрофанович Топоров. Один из коммунаров-учеников, поклонник «Пиковой дамы» Степан Титов даже сына назвал Германом — и тот полетел в космос, но и из космоса Россия виделась ему «сплошь покрытой облаками». А финалом спектакля, который видела я, был сбор денег на восстановление сгоревшей месяц назад Верх-Жилинской школы, о которой идет речь в этом горьком спектакле.

Насиров и Гороховская неугомонно играют с классикой, увлеченно извлекая смыслы из сценических фантазий и дразня школьников (а главное — учителей!) театром как пространством свободы. Егоров работает через сформулированную идею и общее с артистами понимание сверхзадачи. И если у Насирова актеры — безбашенная скороморошья ватага, то у Егорова они напоминают коммунаров, тем более что некоторые пережили вместе с ним разгром своей собственной коммуны — Молодежного театра Алтая и уничтожение «Майского утра» присвоено ими не эпически, а лирически.

Дмитрий Гомзяков (Коля). Фото из архива театра

Павел Зобнин, поставивший в Томском ТЮЗе пока только один спектакль, «Банку сахара», как всегда, выращивает смыслы через точно найденную атмосферу — и подробный сценический текст как бы сам рождает размышления. Он действует согласно своей традиционалистско-женовачовской индивидуальности, о которой (самоцитата) я писала в сборнике «Без цензуры»: «Павел Зобнин ставит пьесы. Не композиции, не коллажи, не прозу и не поэзию. Он ставит драматургию, что нынче, в эпоху микстов, вообще не принято, это вроде как самого себя не уважать. Не скрестил Кафку с Сергеем Михалковым? Сомнительная фигура… Доверился драматургу, не разбавив Пушкина обэриутами? Совсем отстойный… Не переписал своими словами Софокла или Гоголя, не используешь из раза в раз следящей камеры, не делаешь собственных инсценировок, любишь профессиональных артистов, не вышел со спектаклем на крыши города, задействовав реки, каналы, поливальные машины и сотню одновременно сбоящих смартфонов? Парень, да ты режиссер ли вообще?» А Т. Тихоновец писала о Зобнине как об «адепте русского психологического театра в его самом честном и чистом виде»: «Его спектакли всегда имеют некую нравственную вертикаль, которую можно соотнести с поисками этического оправдания театра, которые когда-то вел Станиславский».

Пьеса Таи Сапуриной «Банка сахара» — конечно, молодежная, на лаборатории в Саратове впервые прочитана, там и была поставлена.

Ольга Ульяновская (Марина). Фото из архива театра

Она про аутиста, агорафоба и социопата Колю, который на двенадцать лет прервал свои связи с миром. Компьютер заменил ему все, через сеть он получает необходимую информацию и реальную пищу. Ненавистный внешний мир — тетя Галя за стенкой: она тоже не выходит много лет и только перекрикивается с Колей. Живую природу олицетворяют помидоры, которые Коля растит на балконе.

От грязи мира — по Зобнину и Лемешонку — Коля отгородился чистой водой. Это в прямом смысле — ватерлиния, ряды трехлитровых банок, наполненных прозрачной водой. Похоже на лабораторию алхимика, ставящего, опять же в прямом смысле, чистый эксперимент. Или на дворец Снежной королевы, что понятнее зрителям ТЮЗа. Банки с водой — Колина крепость, его граница, запертая десятками блестящих крышек. Это стерильно чистый мир, в котором, как в пробирке, с книгой и прибором для чайной церемонии, под восточный напев герой пытается обрести покой. Созданная чистота и упорядоченность действий не делают его при этом счастливым и умиротворенным, нирвана только снится, Коля (Дмитрий Гомзяков) зол, зубаст, агрессивен, истеричен и полон ненависти к любому звуку мира, от которого ушел. Мир виноват уже тем, что существует. Гомзяков играет человека с явным психическим сдвигом, а Зобнин несколько снижает «достоевско-подпольное» качество героя иронией: например, Коля огромным пинцетом, боясь заразы, подцепляет и помещает в банку со спиртом носки, подкинутые тетей Галей на его балкон. Этот Коля — сам как проспиртованный носок, жук-отшельник, полупревратившийся Грегор Замза. Нет, тетя Галя и вправду его достает — на ее зов являются то пожарник, то социальная тетка, то сосед — все «на одно лицо», и это комическое лицо Кирилла Фрица.

«Не выходи из комнаты, не совершай ошибку?» — цитирует за моей спиной юный образованный зритель. Но спектакль как раз о необходимости выходить. Потому что протест и бунт имеют смысл (о, юный зритель!) — только когда за стенкой есть тетя Галя (Ольга Никитина) или еще кто-то. А если тетю Галю с переломом ноги увезли в больницу и ты оказался в полной тишине — это непереносимо. И не с кем бороться. И в жизни остается только звук чайника.

Вот в это Колино одичание тихонько входит соцработник Марина (Ольга Ульяновская), худенькая, бледненькая, не менее закомплексованная, чем сам Коля, испуганная им до полусмерти… Счастье? Любовь? Но Коля, с испугу завязавший Марине глаза шарфом (потом будет маниакально нюхать этот шарф как запах жизни — и все же заспиртует), в итоге выпроваживает и ее с банкой сахара в руках за дверь. Ну а потом сам — чучело чучелом — выходит в жизнь Марину искать. Не находит. Но зато возвращается тетя Галя, тоже заразившаяся бациллой живой жизни…

Фото из архива театра

П. Зобнин ничего не навязывает. Он умно и подробно строит жизнь Коли (по сути, это почти моноспектакль, который с честью выдерживает Д. Гомзяков, не покидающий сцену ни на секунду все два часа). А дальше — «думайте сами, решайте сами», оставаться ли в виртуальном уединении и стеклянном дворце из банок? И выкладывать ли слово «вечность», как мальчик-переросток Коля (тот же Кай)?

Зобнин начинает свою жизнь в Томске не с большой сцены, а с малой, с тихого, с иронией, сосредоточенного разговора в полумраке. В этом сезоне он собирается сделать еще три спектакля, а что это будут за послания «сибирским афинянам», будет видно. Судя по репертуарным планам и приглашениям, он хочет создать пространство такого театра, где приглашенные друзья-режиссеры смогут плавать в чистой воде.