Вместо задника на сцене — поленница. Полено, закутанное в пеленки, баюкает и жена адвоката. Революционерка, решившая стрелять в царя, использует вместо револьвера бревно, а промахнувшись, взваливает его на себя на манер креста и от¬правляется по этапу. А фальшивый купон, который потянул за собой череду преступлений и реки крови, — это тоненькое поленце, поверх которого надето толстое. Дерево в спектакле режиссера Праудина — метафора негативная. Новая сказка Праудина — о стране, где и деньги деревянные, и герои в холщовых костюмах выглядят как расписные фигурки для ярмарочного представления. А нехороший крестьянин Степан лущит их топором, точно дрова рубит, и только знай себе констатирует: убил, мол. И мужа, и жену, и детей, которые кричали, etc.

Но залог успеха спектакля — в той изумительной иронии, с помощью которой режиссер разделывается с пафосом Толстого. И в виртуозности актеров, играющих по несколько ролей и четко выполняющих режиссерские задачи. Словом, у кукольного вида героев русского фольклора вдруг появляются острогротесковые, но узнаваемые психологические черты. У молодого дворника, утратившего страх божий, возникает циничная и самодовольная ухмылка. Старшеклассник Махин, придумавший аферу с купоном, то и дело сладострастно высовывает язык змея-искусителя и сохраняет в неизменности свою суть, повзрослев и превратившись в следователя при министерстве. Царь, фигурирующий в народных частушках как «Шурик», вполне достоин быть сваренным в кипятке, но где те простодушные добряки Емели и Иванушки, которые сменят его на троне? Их теперь, очевидно, зовут Степанами. Красные глаза и губы дьявола все чаще вспыхивают на заднике, весь пол к финалу первого действия оказывается из¬рисован меловыми человеческими контурами. А по сцене скачут два прелест¬ных чертенка (точнее — чертовки) и уморительно распевают срамные частушки.

Даже Марье Степановне — той самой праведнице, с чьего смирения перед смертью и началось предписанное классиком поглощение зла добром, режиссер придумал пришепетывание, избавив великую актрису Ирину Соколову и зрителя от неловкости: ей ведь ни много ни мало Нагорную проповедь приходится со сцены читать. Значительность идеи от того никак не умалилась. Причем она полностью совпадает с идеей давнего спектакля о Февронии: проповеду¬емая Толстым деятельная вера в отличие от государственной религии и поли¬тических убеждений — путь, конечно, спасительный, но абсолютно индивидуальный.