На малой сцене театра «Балтийский дом» актеры Экспериментальной сцены сыграли премьеру спектакля по повести Л. Н. Толстого «Фальшивый купон» в постановке Анатолия Праудина. Четвертый спектакль на религиозную тему в творческой карьере режиссера.

До этого были «Иуда Искариот», «Житие и страдание преподобной мученицы Февронии» и «Воскресение. Урок первый» (несколько дней из жизни учеников некоего Распятого Учителя, имени которого там называть не осмеливались). Казалось бы, такое религиозное рвение под стать кому-нибудь из тех режиссеров, которые с постными, замасленными то ли от сытости, то ли от святости физиономиями, рассуждают о высокой духовности, ставя какую-нибудь несусветную чушь. И просто не могут себя сдержать и не процитировать Послание к коринфянам, даже если выпускают тупой коммерческий ширпотреб.

Представить себе Анатолия Праудина, чинно стоящего со свечкой перед объективами телекамер, немыслимо. Он стяжал славу остроумца, парадоксалиста, коварного составителя «режиссерских шарад» (так ни бельмеса не смыслящие в театре оппоненты обычно называют внятную и логичную систему режиссерских решений), опасного насмешника. Вообще, мы говорим Праудин, подразумеваем — ирония. И что, спрашивается, с таким стилистическим кредо делать с повестью графа Толстого?

«Фальшивый купон» в число любимых произведений классика обычно не входит. Там на одно предложение — три-четыре нравственных урока, а то и больше. Что ни фраза — проповедь, что ни характеристика героя — укор. «Прочел пять глав Матвея, стали толковать. <…>и стали понимать, и поняли, и бросили курить, пить, ругаться скверными словами, стали друг другу помогать. И перестали ходить в церковь и снесли попу иконы». Это по слогам надо читать. Как толстовскую «Азбуку»: «Саша был трус. Сиди, Саша, долго в шкапу за то, что ты трус». «Фальшивый купон» — азбука для взрослых. И никаких послаблений — нарочитая простота синтаксиса сурова до угрюмости, не в салоне мадам Шерер, чай. Глухого же раздражения по поводу заблудших персонажей никакая стилистическая аскеза скрыть не в силах, автору равно гадок и председатель казенной палаты, «человек неподкупной честности», и развратные усатые гимназисты, и бойкие барчуки-революционеры, и сладкие печения у польского учителя. Только к мужичкам и смягчится.

А между тем, в основе сюжета — не просто классическая, но и, не при графе будь сказано, модная «связь всего со всем». Недобрый, «ненавидящий всякое проявление религиозности» папенька отказал сыну в пустяковой просьбе, оделив того денежным купоном на мизерную сумму. Сметливый гимназист вместе с приятелем купон подделали и спустили. Новый обладатель купона всучил его простодушному мужичку, того арестовали, в недалеком будущем он сделался конокрадом и был забит до смерти. Случайный убийца его и вовсе получился душегубом первостатейным. А чтобы весь этот механизм зла сломался, достаточно было одной христианской души. Марьей Семеновной звали.

На сцене — поленница дров, реквизит — бревна и деревянные чурочки. Дерево — подходящий материал для разговора об учении сына плотника, прозрачная метафора притчи о соринке в глазу брата и бревне в собственном. В зловещие моменты на темном заднике вспыхнут красные глаза и пасть, пригодятся и глумливые проказливые черти: «Фальшивый купон» — это русский лубок. Если вы можете представить себе лубок в транскрипции братьев Коэнов.

Толстовской логике Анатолий Праудин следует неукоснительно (в инсценировке Натальи Скороход из текста лишь исключены драматургически повторяющиеся звенья). Но никакого угрюмства в его спектакле не наблюдается: все персонажи невероятно смешны. Не грешно ли так смеяться, и «смеялся ли Христос» — это вопросы к тем, кто сжег труд Аристотеля «О комедии». В спектаклях Праудина смеются всегда, и всегда — от любви и жалости к людям. Не потакая людским слабостям сопливой сентиментальностью. И милосердного этого хихиканья не избежит никто: ни самонадеянные высшие классы, ни наивные простецы. А священных материй это никак не опорочит: в конце концов, в легенде жонглер выражал почтение Богоматери, стоя вверх ногами.

«Фальшивый купон» — галерея гротескных типов. Использованы все возможности острой характерности: парички, нашлепки, толщинки. Тут все гримасничают, корчат рожицы, шепелявят, картавят, рычат, заикаются, подсвистывают и подхрюкивают. Энергичный малютка-изувер, чиновник-капризуля с садистскими наклонностями: Владимир Баранов меняет героев в зависимости от того, куда прилепит бородку на резиночке. Ушастенький-щекастенький (все — фальшивое) гимназист Смоковников, он же студент Тюрин — Кирилл Маркин. Роковой сладострастник-гимназист Махин с богемной фальшивой прядью волос, а также гопник-поросенок на полицейской службе — все это Юрий Елагин, немножко грима, много мастерства и клейкая лента для носа. Знойная женщина, мечта поэта — революционная казачка Катя Турчанинова, ростовская пассионария в алой косынке и с фрикативным «г» — в исполнении блистательной Аллы Еминцевой. Феерические дамы Маргариты Лоскутниковой: сюсюкающие жеманницы, картавые смиренницы, куражистые алкоголички со скоромными частушками.

«Типичный русский мужик» — «сурьезный» заика Степан Пелагеюшкин (выдающаяся роль Александра Кабанова): всклокоченные волосы стоят дыбом, из-под единственной лохматой черной брови недобро сверкает мрачный глаз. Он — главный душегуб, убивец: расправившись с очередной жертвой, он старательно очерчивает контур трупа мелком, бормоча под нос ее, этой жертвы, любимую песенку. Последняя жертва — Марья Семеновна. Тихая старушка в голубеньком платочке, повстречавшая как-то «знакомого Учителя» (тут строго по Толстому — только регистр повышен). Для этой роли необходима всего лишь кроткая светоносность — и у кого же ее искать, как не у Ирины Соколовой? Все ассоциации (с Девой Марией, с распятием) убраны в подтекст лишенных нарочитости мизансцен, лишь намекающих на полотна старых мастеров.

Преображение происходит медленно, мучительно, но неуклонно. Постепенно исчезают парички-нашлепки, разглаживаются лица, исчезает косноязычие, распрямляются судьбы, выправляются души. Степан Пелагеюшкин учится читать, складывая буквы из деревянных чурочек. «Буки» — «Он» — «Глаголь» — Бог. А потом и «Отче наш». Руки озябли, он греет их над воображаемым костерком из учебных палочек. Ну да, конечно же, все это — только азбука. Буквы которой пылают.