Новая постановка «Бориса Годунова» Мусоргского в Мариинском театре, открывшая «Звезды белых ночей», будоражила слухами задолго до премьеры.

Венчание на царство русского царя, смута в народе, политические амбиции и сокровенный голос совести, терзающий правителей, то, как трактовали эти вечные коллизии российской истории британский режиссер, социалист Грэм Вик и руководитель Мариинки Валерий Гергиев, не могло не интриговать.

Для Мариинского театра «Борис Годунов» — в некотором смысле текст с «покаянным» оттенком, поскольку именно в Мариинском театре, куда Модест Мусоргский принес только что оконченную им в декабре 1869 года оперу, ее дружно забраковали капельмейстеры, входившие в Дирекцию императорских театров. Вероятно, ревнителей императорской сцены отпугнул тогда не только новаторский музыкальный язык Мусоргского или отсутствие лирической «женской» темы, но именно авторский каркас партитуры, артикулирующий драму власти, разлад правителя с народом, душевные муки не бессовестного Бориса, загнавшего себя в ловушку властомании. И только спустя сто с лишним лет (в 1997 году) Валерий Гергиев вернул на сцену Мариинки тот первый авторский вариант Мусоргского.

Естественно, что первая редакция Мусоргского звучит особенно остро и пронзительно, и этот выбор был точным. Оркестр в спектакле был как обнаженный нерв: вздрагивая струнными вместе с конвульсиями Бориса и «ударяя» сухими аккордами в сценах разгона народа, замирая зловещими паузами, въедаясь в мозг темой Борисова кошмара, переходя от тихого колокольного звука, идущего откуда-то изнутри оркестра, к страшному набату — голосу совести. И наглядно было слышно, чем в свое время эта редакция отпугивала современников, поскольку вопрос, может ли музыка обличать, решался в пользу Мусоргского.

И все-таки ажиотаж вокруг премьеры вызывала не редакция Мусоргского (Гергиев давно ее исполняет), а разносившиеся среди театралов детали новой постановки: будет ОМОН, бар со стриптизершами, наркоманы, оппозиция с плакатами, кремлевско-думские интриги. Слухи в спектакле подтвердились: царь Борис оказался современным политиком, судьба которого решалась в зале заседаний, напоминавшем Дворец съездов (с поверженным на пол золоченым гербом СССР), омоновцы в камуфляже разгоняли толпы народа, не желавшего принимать навязанного им царя, православные устраивали шествия поддержки власти с хоругвями и российскими флагами вперемешку, Пимен, как блоггер, на ноутбуке строчил летопись происходящих событий, телекамера беспрерывно вела новостные съемки, бояре заседали в Думе, где под двуглавым орлом России красовалось граффити: «Народ хочет перемен!», а Варлаам с Мисаилом гуляли на полную катушку в стриптиз-баре, типичном для пограничной Восточной Европы.

Но вся эта актуальная политическая «знаковость» оказалась в спектакле Грэма Вика неожиданно умеренно соотнесенной не с сегодняшним днем, а с прошедшим временем, со смутой 90-х — с эпохой, безусловно, поучительной, особенно в афористичном сценическом воплощении, но уже пережитой в российском сознании. Актуальной же остается главная коллизия Мусоргского: власть, которую народу навязали силой, безнравственна. Опера написана об этом. И о суде совести.

Поэтому центр спектакля сформировал не «политический» антураж, а фигура царя Бориса. И хотя в новом спектакле Мариинки сложился отличный исполнительский ансамбль — напористый, кипящий энергией Самозванец Сергея Семишкура, ерничающий с царем «обкуренный» хиппи-Юродивый Андрея Попова, опытный думский интриган Шуйский Евгения Акимова, смятенные царевичи-мальчики (Иван Худяков и Константин Ефимов), монолитный мариинский хор, прорывающийся сквозь стену ОМОНа с криками «Хлеба!», абсолютным открытием стал Борис в исполнении Евгения Никитина.

С первой минуты своего появления на сцене — ниоткуда, как черт из табакерки, вытягивающий из люка-«могилы» шапку Мономаха, скипетр и державу, Никитин ни на мгновение не терял магической связи с публикой и своим персонажем. Его Борис — впечатляющая история сильной личности, оказавшейся пораженной манией власти. Этот царь достиг престола ценой убийства, и знание о собственном преступлении раздирает его, раздражает, бесит. И он не рефлексирует, а бесится от того, что дал народу все — выстроил новые жилища, сыскал работы, а тот проклинает его. Морок ожившего «кровавого мальчика» превращается у Бориса в страшную галлюцинацию, где за призрак Димитрия он принимает собственного сына Федора. А в зале Думы после рассказа старца о чудотворных мощах убиенного царевича Бориса хватил сердечный удар. Корчась в предсмертных судорогах, рыча, он успевает призвать сына и провозгласить его царем. Неостывший труп Бориса заваливают погребальными венками. Финал жуткий, беспросветный, отторгающий всякую мысль о том, что власть может нести счастье человеку. И это подлинный Мусоргский.