Пока остальные российские театры потихоньку начинают готовиться к столетию Октябрьской революции, Новая сцена Александринки, как и положено записным новаторам, работает с опережением графика. На повестке дня там 2030 год — сто лет со дня гибели Владимира Маяковского, юбилей премьеры его пьесы «Баня» в постановке Всеволода Мейерхольда в ГосТиМе. Год, когда, согласно сюжету той самой «Бани», из светлого будущего в Москву 1930 года была командирована Фосфорическая женщина, чтобы препроводить наиболее достойных членов общества прямиком в коммунистическое завтра.

Все в «Бане» крутится вокруг изобретения талантливым молодым инженером Чудаковым машины времени, благодаря которой «люди смогут вылазить из дней, как пассажиры из трамваев и автобусов». И хотя сама машина на Новой сцене так и не появится (ее заменит пустое пространство, свет, суетящиеся вокруг техники в свиноподобных намордниках и зрительское воображение), но сомнений нет никаких: работает машина, товарищи! Не иначе как из нее к зрителям александринской премьеры выходят ответственные работники и несгибаемые партийцы 30-х годов под руководством самого «главначпупса» товарища Победоносикова (Виталий Коваленко). Шкафообразные пальто, смушковые воротники, шапки пирожком, самодовольные интонации и прозрачные рыбьи глаза в ассортименте. Высокая комиссия должна осуществить приемку нового спектакля. Тут никакого «глумления над классикой» или попытки актуализировать смыслы старой пьесы — именно так у Маяковского и написано (в третьем акте). Режиссер (Дмитрий Лысенков) мечется, пытаясь «протащить» спектакль и не раздражить начальство (кажется, ничто так не роднит современную Александринку с театром Мейерхольда, как профиль артиста Лысенкова).

В прологе на сцене появляется сам автор — Владимир Маяковский. В виде гигантской тростевой куклы с огромными грустными глазами: «Какими Голиафами я зачат, такой большой и такой ненужный?» Великан Маяковский страдает, во всю мощь «агитатора, горлана-главаря» ругает Лилю Брик и Веронику Витольдовну Полонскую суками, стреляет из пистолета — но своевольная пуля делает в воздухе пируэт и попадает в висок поэта. Все это красиво, печально и никакого продолжения — кроме, разве что, общего настроения, полного лютой тоски и скрытой тревоги, — в спектакле не получит.

Дело инженера Чудакова не пропало: Новая сцена Александринки щеголяет мобильными конструкциями, распадаясь на отдельные кубы, организуя глубокие провалы и движущиеся постаменты (режиссер Николай Рощин является и автором сценографии). В этом насквозь механизированном «черном кабинете» совершается действие, куда более мрачное, чем у Маяковского. Рощин уравнивает в моральных правах непримиримых антагонистов: молодые рабочие, комсомольцы и энтузиасты, ему ничуть не милее, чем туповатые чиновники, бюрократы и хапуги. И те, и другие — винтики одной машины (в данном случае буквально), неодушевленные детали технического и социального прогресса. Гвозди бы делать из этих людей.

Никакого «комсомольского задора» в этих «гвоздях» нет и в помине — комсомольцы 30-го года начитывают свой текст, надрывая связки и чеканя ритм, но грохочущий пафос их речей столь же темен и абстрактен, как и в предыдущем спектакле Рощина — сказочном «Вороне» по Карло Гоцци. Поэзия «рычит» как бы сама по себе, без видимой мотивации, не нуждаясь в оправданиях. А это именно поэзия, тут не спутаешь: «С моей машиной ты можешь взвихрить растянутые тягучие годы горя, втянуть голову в плечи, и над тобой, не задевая и не раня, сто раз в минуту будет проноситься снаряд солнца, приканчивая черные дни». Рощин «расчеловечивает» положительных персонажей, но взамен возвращает тексту Маяковского жар заклинания, чудовищного предвидения, заставляя вдруг расслышать в знакомом тексте сюрреалистические пассажи Виткевича.

Но «Баня», собственно, славится не поэзией, а убийственной сатирой. Бюрократам во главе с лиричным Виталием Коваленко и монументальным Виктором Смирновым в этом спектакле оставлена даже некоторая теплота, какая-то ностальгическая нежность, как сказали бы в былые годы, «добрая лукавинка». В конце концов, это ведь идейные борцы за светлое будущее требуют непременно «снарядов солнца» и прочих опасных в быту вещей, чиновники же хотят всего лишь в отпуск с секретаршей и чтобы в театре им непременно «сделали красиво». «Разговор с начальником учреждения об искусстве» — это неотразимая сцена. Пантомима «Труд и капитал актеров напитал», пародия на агитационную самодеятельность («Капитал, подтанцовывайте налево с видом Второго интернационала!»), исполняется артистами, одетыми в прозодежду из мейерхольдовского спектакля, с приличествующим случаю пылким идиотизмом. Но машина времени работает бесперебойно — и кажется, что все эти танцующие «щупальца империализма», пародируют не столько давно почившие «нравоучительно-пластические» затеи, сколько супермодные сегодня спектакли Максима Диденко.

В александринской «Бане» ожидание светлого будущего, куда, разумеется, возьмут хороших рабочих и не возьмут плохих чиновников, как и положено, затягивается. Но когда Фосфорическая женщина (оглушительная особа в красном костюмчике 70-х годов и с коробкой на голове) все-таки дает старт машине времени, то машина, унеся счастливчиков и оставив разочарованных бюрократов, быстро возвращается. И это не сбой механизма, а основа его устройства — Николай Рощин не в силах скрыть этот историко-научный факт от публики, поэтому ему приходится придумывать еще один финал, совсем короткий. Из машины времени появляются уже побывавшие в светлом будущем герои — от бодрых комсомольцев и симпатичных «пишбарышень» остались инвалиды-обрубки, все — в лагерных робах, еле передвигают ноги. «Мы уж лучше с вами», — невнятно мычат доходяги оторопевшим чиновникам. Но публика в зале уже знает, что это «лучше» продлится совсем недолго, а еще догадывается, что машина времени на самом деле похожа на карусель.