Знающий толк в розыгрышах публики, режиссер Николай Рощин начинает спектакль с выхода «человек от театра». Дмитрий Лысенков (он играет Режиссера) просит почтеннейшую публику не волноваться и извинить за задержку: ждут высокую комиссию, которая должна принять премьеру.

Публика на розыгрыш покупается мгновенно. Недовольные голоса вопрошают: «Из Москвы ждем?» — «Министерство по нашему ведомству у нас одно и оно в Москве!» — «Если должен быть лично В.В. Путин, то мы согласны подождать, а больше никого ждать не хотим!».

В это время в проеме арочных дверей (в этот раз перед публикой распахнуто все пространство Новой сцены) появляется высокая комиссия. Мужчины в каракулевых шапках-пирожках, женщина в меховом манто и в платье по моде конца 20-х годов. Комиссия торжественно шествует к огороженным местам в первом ряду. И начинается Пролог.

На сцене — гигантская кукла Маяковского с револьвером в руке. Задумчиво поворачивая голову в след двум практически неразличимо-похожим дамам, поэт комментирует: «Лиля Брик — сука. Вероника Витольдовна Полонская — тоже сука. Пуля вылетает из револьвера, делает воздушный разворот и стукает о висок. Тело оседает, а засветившаяся голова мгновенно обернется черепом…

«Это мы решили, так сказать, ввести в спектакль тему гибели поэта» — услужливо пояснит недовольной комиссии Режиссер. А сейчас начнется действие. И действительно, дальше практически до финала действие пойдет строго по пьесе, написанной Маяковским в 1929 году для Всеволода Мейерхольда. И остается только охать как от злободневности текста Маяковского, так и от свободы авторского «монтажа эпизодов».

Надо сказать, что Николай Рощин умеет «мыслить пространством». А с Новой сценой Александринки у нового главного режиссера — явная взаимная любовь. Распахнутая в глубину и ширину сцена становится чуть ли не главным действующим лицом. Справа примостился небольшой оркестрик, вдоль стен стоят боксы-гримерки, где «наличный состав актеров» меняет костюмы и гримы. Центральная же часть буквально танцует в такт мелодиям композитора Ивана Волкова. Катается по трамвайным рельсам кресло Победоносикова, поднимаются и опускаются лестницы и пролеты. «Невидимая машина времени» Маяковского обрела форму и объем.

Пространство играет так успешно, что актерам труднее соотвествовать ему, чем превзойти в органике и естественности пресловутую «собаку». Найти посыл звука и масштаб личного присутствия большинству исполнителей еще предстоит.

Монументально-внушителен Иван Иванович — Виктор Смирнов, самодовольно и веско подчеркивающий, что вот сейчас он возьмет и позвонит вышестоящему товарищу имярек…

Обаятельно-талантлив Режиссер Дмитрий Лысенков, буквально летающий по сцене, организуя «бодрые и грациозные дополнительные вставки» в пьесу: «Капитал, подтанцовывайте налево с видом Второго интернационала. его руками размахались! Протягивайте щупальцы империализма… Нет щупальцев? Тогда нечего лезть в актеры. Протягивайте что хотите»…

И главный камертон постановки — Виталий Коваленко, играющий главначпупса товарища Победоносикова. Маяковский гениально воплотил самый дух канцелярского языка новаторов-администраторов, неистребимый чиновничий волапюк, который до сих пор победоносно звучит с думских трибун.

Легкий, гладкий, похожий на игривого тюленя этот Победоносиков говорит со скоростью печатной машинки. Взбесившийся печатной машинки: «Итак, товарищи, помните, что Лев Толстой — величайший и незабвенный художник пера. Его наследие прошлого блещет нам на грани двух миров, как большая художественная звезда, как целое созвездие, как самое большое из больших созвездий — Большая медведица. Лев Толстой…».

Маяковский писал Победоносикова для Игоря Ильинского с его природным даром органического гротеска. Актер уже сыграл в его «Клопе» монументального хама Присыпкина. Играл Победоносикова Максим Штраух (Маяковский выделил его в письме Лиле Брик). Сама же премьера в ТИМе прошла на удивление тускло, Мейерхольд, мечтавший соединить «устремленность вверх и кинетическую силу», сетовал, что на оформление не хватило средств и сил. Спектакль 1930 года шел недолго.

Самый последовательный постмодернист нашего театра Николай Рощин легко находит общий язык и с итальянской комедией дель арте в ее русском изводе, и с польским абсурдизмом, и с театральным языком эпохи «sturm und drang» революционных 20-х. От Мейерхольда он унаследовал не только любовь к технике сцены, но и его метод «увеликанивания» персонажей, и даже генетическую ненависть к любым формам рапповского догмата в искусстве.

К серии упреков, которыми осыпают Режиссера в пьесе Маяковского Николай Рощин приписал несколько злободневных укоров в расходовании «государственных средств» на сомнительные постановки.

В финале режиссер дописывает одну и смыслово важную сцену. Когда отвергнутый машиной времени и брошенный бывшими люзоблюлами Победоносиков вопрошает: «неужели я не нужен коммунизму», то режиссер предлагает финал переиграть. Щелчок — машина времени возвращает в 1930-й всех улетевших изобретателей, мечтателей, энтузиастов. Они помяты, изувечены, одеты в арестантские робы. И — тоже коммунизму не нужны.

В конце 20-х Маяковский да и Мейерхольд вопреки всему еще верили в светлое будущее. Девяносто лет спустя эта вера сильно поистрепалась…