Сценическая «чеховиана» Льва Додина пополнилась новым спектаклем. На сцене легендарного Малого драматического театра поставлена, как сообщала «ЛГ» в прошлом номере, актуальная версия «Чайки», заявленная как спектакль «по мотивам», сценарий которого написал сам режиссёр.

За исключением «Иванова», Додин поставил все большие пьесы Чехова, включая «Пьесу без названия», а некоторые из них, как, например, «Вишнёвый сад» и вот как «Чайку», инсценировал даже дважды. Для него Чехов — второй Шекспир, в котором отразился весь мир, где микрокосм человеческой души и макрокосм бытия сопрягаются в сложных конфликтных отношениях, где повседневные человеческие чувства и ощущения обнаруживают себя в свете общего состояния мира и души современного человека, обострённо ощущающего предел своего земного материального существования и ищущего для себя опору в таком фатальном явлении, как жизнь. Предлагаемые обстоятельства в чеховских пьесах очень жёстки, они лишены каких-либо романтических манков и идеалистических миражей. Вернее, эти миражи драматически изживаются. Чеховские герои бьются и трепещут в отсутствие надежды на любовь, счастье и смысл своей жизни. И каждый раз нахождение консонанса с этой данностью даётся персонажам пьес Чехова ценой больших жертв и потерь.

На этот раз Додин ещё более обострил обстоятельства, лишив действие какой-либо видимой перспективы для героев. Сцену замыкает матовый металлический задник-горизонт (художник — Александр Боровский), который поблёскивает, отражая сценическое освещение, но который словно «запечатывает» жизнь в театральном «бункере», закрывая собой космический объём Вселенной. Вместо планшета сцены — качающиеся на воде, связанные цепями лодки, закрывающие собою гладь «колдовского озера». В эти лодки, балансируя, словно на ускользающих из-под ног досках, усаживаются герои «Чайки», чтобы смотреть пьесу Кости Треплева о «Мировой душе». У каждого — свой челн, своё плавание, но в то же время на самом деле никакого плавания не предвидится. И хотя на крайних к зрителю лодках выведены номера «896» и «022», намекая на даты исторического провала «Чайки» и сегодняшнего к ней обращения, кажется, что время застыло в своём «оцепенении».

Во втором действии хлябь уйдёт, как будто совсем высохнет «колдовское озеро» (что представлялось лишь в ночных кошмарах), а лодки будут перевёрнуты вверх днищами и станут напоминать гробы, в которые должны уйти все живые. Однако столь жёсткое и неумолимое memento mori, о чём нам намеренно напоминает режиссёр, не исключает возможности преодоления безысходности через «театр», через отношение к жизни как к игре и «переигрыванию» известных и изжитых людьми ролей и сюжетов. Но это уже даже не постдраматизм, а «постжизнь»! В этом случае жизненное «актёрствование» — это тот крест, который обречены нести те, кто хочет найти хоть какое-то согласие с жизнью.

В своей версии «Чайки» Додин лишает действие какого-либо намёка на мелодраматизм (да и вообще на какую-либо внутреннюю драму!). Он решительно и беспощадно избавляется от трёх героев, образующих «застарелый» любовный треугольник, — от Дорна, Полины и Шамраева. Их реплики зачастую звучат из уст то Аркадиной, то Сорина, то Медведенко, то Маши. И это порождает некую сверхсюжетную ситуацию всеобщего обсуждения возникающей метафизической коллизии жизни. К тому же Додин переносит акцент с доктора Дорна («врачевателя») на литератора (художника) Тригорина (Игорь Черневич), делая его не просто героем, но чуть ли не автором всей разыгрываемой пьесы. Вся эта история становится на наших глазах сочиняемой жизнью пьесой Бориса Алексеевича Тригорина, сюжет и ситуативные ходы которой тот постоянно фиксирует в своей записной книжке. Художник в его лице оказывается и соучастником, и «протоколистом жизни», создающим текст, говоря современным языком, с помощью техники verbatim. Но, несмотря на грустную фабулу, это комедия (если взглянуть на неё трезвым взглядом). Героев, которым здесь можно было бы сочувствовать, нет. Все — грустные комедианты! Но если в Сорине (Сергей Курышев) ещё прорываются отголоски когда-то наполнявшей его жизни, если в Медведенко (Олег Рязанцев) теплится, хоть и сильно выгоревший, огонёк живого, если Маша (Полина Севастьянихина), как чёрная птица, ещё способна взмахивать своими руками-крылами, то главные молодые — Костя и Нина в своих проявлениях и притязаниях лишь причудливо-претенциозны.

Нина (Анна Завтур) лишена какого бы то ни было одухотворения. Она — прагматична, вряд ли талантлива и, подобно Аркадиной, готова нести свой крест «актёрства» и на сцене, а затем и в жизни. Наверное, поэтому она говорит изначально интонациями Аркадиной (Елизаветы Боярской). Но здесь становится очевидным, что додинская Аркадина, наоборот, когда-то была подвержена одухотворению: и жила у «колдовского» озера, и в пьесах Чехова в Харькове играла. Отсюда и вдруг произнесённый ею чудный монолог Маши из «Трёх сестёр», и очень чистое пение, звучащее как эхо чего-то ушедшего из её жизни… Но именно Аркадина резко переключает действие из его унылого, вязкого течения (где все скорее пассивные зрители, нежели актёры) в открытый гротеск. Это сделано в спектакле ошеломительно! Аркадина Е. Боярской нагло, агрессивно встревает в начавшуюся было складываться жизненную мелодраму (отношения Нины и Тригорина) и буквально опрокидывает её. Здесь «игра» с книгой и «сокровенным намёком», зашифрованным в тексте тригоринской повести, становится сугубо фарсовым сюжетом!

Фарсом откликается и роль Кости Треплева (Никита Каратаев), который в матери пытается найти замещение отсутствующего женского внимания со стороны Нины. А потом в минуту отчаяния, понимая банальность своих потуг на творчество и превосходство «мастерства» Тригорина, он готов «пасть в преисподнюю» с Машей. Здесь чеховский намёк, промелькнувший в словах Полины в то время, как она стелила постель в Костином кабинете и развёртывала ту самую простыню, в которую потом завернётся Нина, — в спектакле разворачивается в целую почти «мистериальную» сцену, где Маша, а затем Костя «ныряют» в Ад. А затем, как изгнанные из Рая Адам и Ева, они снова являются в мир, ибо Человек ни в одном измерении не может найти счастья и взаимности. И это точно по-чеховски! Ведь для Чехова отсутствие счастья и взаимности — ведущий лейтмотив… Костя в финальной сцене (в котелке, со вздыбленными волосами) похож на молодого Чаплина. Он, как маленький смешной бродяга, уходит за горизонт (но не в глубину, а вбок, в кулису). И потому его смерть какая-то нереальная (он этого лишён), а скорее «театральная». Вследствие этого и финал в спектакле получается не мелодраматическим, а «отстранённым». И это очень правильно. Ведь именно Чехов (а не Пиранделло и не Брехт!) впервые по-настоящему открыл внутреннее отстранение.

Новая версия чеховской «Чайки», предложенная Львом Додиным, остро и зримо обнажает коллизию нашего «эсхатологического» времени, чреватого утратой жизненных и духовных ориентиров, но побуждающего жить вопреки всему и играть свою роль до конца. К тому же этот спектакль открывает особый тип театра, где не пристрастие любимой мысли, а метафизика жизни и метафизика миропонимания правят действием…