В пейзаже додинской «Чайки»-2022 объекты (люди, лодки) колышутся на воде, не находя опоры, а потом замирают, постепенно стремясь к почти полной обездвиженности. Пейзаж может послужить метафорой этого спектакля, родившегося в точке всеобщего расшатывания и одновременного замерзания: когда смотришь на пейзаж с определенной высоты или точки, все в нем кажется одинаковой значимости и «роста», размера, и этот взгляд близок мне-зрителю. Художник Александр Боровский (снова соавтор, снова перфекционизм функциональной и «символической» сценографии) обустроил два типа среды: в первой части (до отъезда Аркадиной и Тригорина) люди под плеск воды лавируют между покачивающимися лодками, во второй — все лодки перевернут вверх дном (зима, задувает ветер), и у героев появится твердая почва под ногами.

Все окончится театрально — узнав про самоубийство Кости Треплева, Тригорин (Игорь Черневич тут и главный герой, и автор всего происходящего) обращается в зал как исполнитель чужого текста: «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…», — слова он по привычке превращает в реплику, ибо писатель.

Думать о театре, находясь в моменте интенсивного, ежедневного присутствия сообщений о смерти, странно. А к этому и склоняет «Чайка», в которой Нина (Анна Завтур) специально плохо играет «плохие» тексты, Аркадина (взрослая, уверенно элегантная Елизавета Боярская) пробует манеры разных актрис (показалось, что и из родного театра), а остальные немногочисленные персонажи странной комедии (Сорин — Сергей Курышев, экономка Маша — Марина Гончарова и Медведенко — Олег Рязанцев) наблюдают за этой канителью, как за спектаклем, из соседних лодок. То, что каждую секунду своей жизни писатель Тригорин обращает реальное в «театральное», вроде как тривиальность, четко описанная Чеховым наподобие болезни или проклятья художника. Но что сегодня этот дар, и почему он интересует театр — загадка для меня, закрывающая само целеполагание этой «Чайки» и устанавливающая что-то вроде невидимого прозрачного экрана между мной-зрителем и спектаклем.

Пьеса тут как голая — скелетик обнажен, все ее свойства, как водевильные, так и жестко прозаические, как на ладони, не давая подключаться телесно, как бывает в театре Додина, но даря трезвый опыт небытия и печального веселья. В театральном спектакле про театр есть один «душераздирающий» момент — когда Нина страшно всхлипывает, вспомнив про смерть «маленького», а Тригорин торопливо тушит ее горе. Это заставляет помыслить и собственную бесчувственность, которая бросает тень на все, включая театр, и отнимает способность войти в тело спектакля, как в событие. В сущности, вот эта «оставленность» и есть главное впечатление от «Чайки».

Когда-то, в «Пьесе без названия», исполненной витальности и отчаяния одновременно, играли живьем на духовых и плавали в бассейне. В «Чайке»-2022 звучит в записи вальс Штрауса, но так, как будто его играют за «железным» задником Боровского, глухо и безнадежно. Лезущие в голову строчки из других пьес Чехова, все эти «музыка звучит так громко» и «пять пудов любви», никак не помогают приоткрыть смысл произошедшего. Я не помню такой анемии, раздробления сознания и бесчувствия, как было на этом спектакле. Как если бы театральное тело не в силах ничего поделать с реальностью — и никакой Тригорин не поможет. Лучше всех Косте — он отсюда ушел.