В Таком театре режиссер Александр Баргман поставил пьесу Дж. Б. Пристли «Время и семья Конвей». В последние годы имя этого драматурга нечасто появляется на афишах — во всяком случае куда реже, чем в советское время, когда один только «Опасный поворот» десятилетиями не сходил со сцен и экранов. Причины былой популярности английского автора понятны: известный социалист, он весьма одобрительно отзывался о положении дел в СССР, где побывал после Второй мировой войны. При этом он настолько живо и подробно описывал пресловутый загнивающий капитализм, что для наших театров его пьесы стали тем глазком, сквозь который можно было увидеть эту запретную жизнь — настоящую, а не схематично-ходульную, какой она нередко представала в отечественной драматургии.

Если «Опасный поворот» строится как лихо закрученный детектив, то «Время и семья Конвей» — нечто вроде семейной саги, повествующей о жизни разорившегося английского семейства между двумя войнами. Написанная в 1937 году пьеса не скрывает своих чеховских корней, явно отсылая к «Трем сестрам» и «Вишневому саду»: тут и сестры-умницы, чьим мечтам не суждено сбыться, и их непутевые братья, увязшие в беспросветных буднях провинциального городка, и очаровательно светская, непоправимо легкомысленная мать семейства, живущая иллюзиями и неспособная выгодно продать родовое гнездо, и невзрачный парень из простых, ставший хищником-капиталистом. Как и у Чехова, комическое переплетено с трагическим, возвышенные тирады о преобразовании мира бесследно растворяются в пространстве, а глубокие чувства рассыпаются от одного неловкого движения.

Но есть в структуре пьесы нечто принципиально новое: находясь под влиянием теории ирландца Дж. У. Данна о том, что прошедшее, настоящее и будущее существуют вечно, а значит, человек с раскрепощенным сознанием может путешествовать во времени, Пристли проводит эксперимент: во втором акте переносит своих героев в будущее, а в третьем — возвращает их на двадцать лет назад. Положим, сегодняшнего зрителя флешбэками не удивишь, но для 1930-х ход был новаторским.

Такой театр, отметивший в этом году десятилетие со дня создания, не прогадал, взявшись за полузабытую английскую пьесу. Этот материал дал замечательную возможность и вволю похулиганить (в первом действии герои устраивают бал, играют в шарады, наряжаются в костюмы и дурачат друг друга), и всерьез поразмышлять о таких вещах, как семейные узы, любовь, смерть и, конечно же, время, ставшее одним из главных персонажей этой пьесы.

Застекленные двери и прозрачный занавес, придуманные Анваром Гумаровым, не только позволяют героям скрываться друг от друга во время игры в прятки, но выполняют функцию границ, отделяющих одно время от другого. Достаточно задернуть занавес — и мы переносимся в юность героев, дымка рассеивается — и мы снова видим их сорокалетними. Когда одна из сестер, писательница Кей (Дарья Румянцева), приезжает в отчий дом двадцать лет спустя, ее невестка Джоан (Евгения Латонина) сперва является ей столь же нарядной и жизнерадостной девочкой, какой была прежде, и лишь потом обретает свой нынешний облик брошенной жены с измученным лицом. Понятно, что как писательница и чуткая натура, склонная к пророческим видениям, Кей может одновременно видеть Джоан и юной, и такой, какова она сейчас. Костюмы Ники Велегжаниновой весьма условны и тоже способствуют легкому переходу из одного времени в другое: разбогатевшая Хейзел (Мария Сандлер) одета в те же самые вещи из старого сундука, что были на ней в первом действии.

Миссис Конвей в исполнении Оксаны Базилевич — не столько борющаяся с возрастом светская дама, сколько клоунесса без возраста; в ней, пожалуй, больше от чеховской Шарлотты, чем от Раневской. Это несомненная удача замечательной актрисы, для которой острый гротеск — легкая завеса, скрывающая и любовь героини к своим детям, и боль несбывшихся надежд. Когда после тяжелого разговора с выросшими детьми, полного взаимных упреков и даже оскорблений, миссис Конвей уводит к себе наверх любимого сына Робина (Александр Кудренко), в ее фразе «Поговорим с тобой как люди… как люди» не меньше драматизма и правды об отношениях матерей и детей, чем в иных пространных монологах.

Филигранно работает Наталья Бояренок: ее Мэдж, ставшая, как чеховская Ольга, учительницей, увы, превратилась в «человека в футляре», беседующего со своими близкими, как на экзамене. Когда на длинном столе, за которым должен пройти семейный совет, оказываются школьный колокольчик Мэдж и початая бутылка портвейна миссис Конвей, мы понимаем, что матери с дочерью уже не найти общего языка. Герои Дарьи Румянцевой (Кей) и Виталия Коваленко (Алан) словно обладают скрытым от других знанием и становятся своего рода летописцами своей семьи.

В спектакле Александра Баргмана счастливо сочетаются глубокий психологизм и обаятельная театральность. Здесь ничуть не меньше сказано о нас и о нашем времени, чем в иных современных пьесах. А Музей Достоевского, в очередной раз приютивший Такой театр (у них до сих пор нет крыши над головой), в очередной раз заявил о себе как об одной из лучших театральных площадок нашего города.