«Евгений Онегин». А. С. Пушкин.
Московский академический театр им. Вл. Маяковского.
Режиссер Егор Перегудов, сценография и костюмы Владимира Арефьева.
«Поэт погиб — о нем два сердца, может быть, еще грустят… На что грустить?» Этому вопросу, обращенному к горстке камней на авансцене (могиле Ленского), спектакль будет верен до конца. Грустить тут никто не собирается. Даром что смерть поэта повисает с первых минут. Слезы целиком отданы то прорывающейся плотине («стене плача»?) позади, то бурно рыдающим ручьям, по которым Татьяна (Варвара Бочкова) с девушками запускает через всю сцену кораблики-письма, то слегка журчащей фоном воде, пока артисты упражняются в декламации и льют потоки словес, периодически ожидая из зала продолжения строф. После метаний и рычаний обезумевшей от любви Татьяны ее саму няня неоднократно кропит святой водою в надежде бесов унять… По лужам потом как следует пройдутся швабрами — гостям Татьяниных именин еще отлеживаться на полу после шумной ночки под одеялами-сугробами, так что помыть сцену не помешает.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.
Егор Перегудов выпустил своего, как сам он выражается, «ироничного „Евгения Онегина“». Но где смеяться — в программке, увы, не указал. Хотя заботливо выписал в ней хронологию спектакля, снабдил комментариями о том о сем и даже списками книг, которые читали Онегин, Татьяна, Пушкин и сам режиссер — об авторе романа в стихах. Наверное, он и реки по сцене пустил вместе с художником Владимиром Арефьевым, прочитав у Лотмана про «гидронимические» фамилии главных героев-мужчин. Жаль только, не написал, в какой из книг справиться, когда Ленский успел принять иудаизм (судя по сложенным друг на друга булыжничкам).
Онегин (Мамука Патарава), львиную долю спектакля разгуливая с циничной холодной миной, больше всего заботился о том, чтобы Ленский (Никита Языков) не надушился его духами и чтоб самому в облако парфюма вовремя нырнуть (перед дуэлью в том числе). Развлекаясь иногда со своей тростью и сбивая ею, как кием на бильярде, пламя со свечей, этот Онегин усердно демонстрировал скуку и презрение своему убогому провинциальному окружению. Поволочившись за Ольгой (Алена Васина), хорошенько перед этим «бухнув» и проспав по той же причине, он машинально откопал из-под завалов постельного белья секунданта. А застрелив своего друга, совершенно равнодушно констатировал: «Ну, что ж? убит». Для этого Онегина что пошловато бросить розу в зрительный зал, что ногти подпилить, что пулю в сердце пустить — все примерно одного эмоционального диапазона действия. Хореографом Игорем Шаройко поставлена длинная пластическая сцена, происходящая в воображении героя, в которой Онегин зачем-то долго ворочает и валяет безжизненное тело Ленского туда-сюда по земле, продолжая не выражать при этом никаких эмоций. А потом возвращается на исходную позицию и, разводя руками, удаляется восвояси. В рефлексии этому Онегину режиссер категорически отказывает.

М. Патарава (Онегин).
Фото — архив театра.
Только в финале, когда на сцене будут таять огромные, в человеческий рост, сосульки, вывешенные оскалом острых клыков, вместе с ними оттает, наконец, ледяное сердце Кая Онегина. Он окажется сражен неверностью женщины, клявшейся любить его вечно и вероломно вышедшей за князя (Олег Сапиро), у которого из-под шинели до сих пор клубится дым пожаров 1812 года. Онегин перечтет ее письмо: «Другой!.. Нет, никому на свете не отдала бы сердца я!..» — глаза его помутнеют от этого чудовищного предательства, в ярости он размозжит тростью несколько сосуль и, только чудом не получив их обломками по голове, останется безмолвно нарезать по сцене круги (вернее квадраты), преследуя тенью гордую Татьяну.
В погоне за юмором и в «бегстве от штампов», о котором заявляет режиссер, Перегудов упустил нечто гораздо более важное. Занимаясь общей интонацией, которую точнее было бы назвать тогда уж не ироничной, а язвительной, потерял частные смыслы, раскиданные у Пушкина на каждом шагу. Артисты спектакля признаются интервьюерам, что играют «тему», а не человека. Но разве может ТЕМА возникнуть без живого, сложного начала? В чем же ей брать развитие? «Определить — значит сузить», — будто шепчет на ухо Гегель. Герои Пушкина лишаются своего внутреннего содержания, становятся плоскими, ходульными, однозначными, а потому скучными. Существование их, очевидно нарочно, построено карикатурно. Они выглядят небрежными шаржами: Онегин — циничный негодяй, Татьяна — влюбленная дурочка, Ольга — ветреная кокетка. От этой примитивной типизации все в спектакле становится приблизительным. И попросту унылым. «Веселья зритель равнодушный, безмолвно буду я зевать». Один Ленский из этой молодой четверки, пожалуй, не теряет своего обаяния наивной искренности, но в этом картонном мире ему делать нечего. Наверное, поэтому и погибает, а не потому, что Пушкин так написал.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.
Режиссер будет нас «веселить» и огромным обозом под потолок, с которым Ларина-мать (Татьяна Аугшкап), не скупясь на приданое дочери, отправляет Татьяну на ярмарку невест в Москву; и застрявшей в банке с вареньем рукой Ленского, который поддался забавам флиртовавшей с ним Ольги, а теперь, как Карлсон, бежит за сцену от внезапно вошедшей матери с этой дурацкой болтающейся сладкой гирей на руке; и одетым в ватник Олегом Сапиро, который рывками бросает себе под ноги из мешка охапки бумажного снега, ругаясь в зал «Зима! Крестьянин — т о р ж е с т в у я!», а потом демонстрирует публике отмороженный «пальчик» — смейтесь.
Мрачная няня Татьяны Орловой, выбивающаяся из всей этой пестроты, будет единственной отдушиной на протяжении всего спектакля. И только она будет действительно вызывать улыбку, точными короткими оценками усмиряя сие действо. Потому что и тонко чувствует стоящую за текстом иронию, и изумительно владеет чтением онегинской строфы.
Остается понять, для чего Перегудов производит эту хирургическую операцию и ампутирует у текста его глубину, зачем превращает «Евгения Онегина» в саркастичный комикс. Вероятно, он рассчитывает таким образом привлечь в театр школьников, читающих роман прямо сейчас, хочет установить диалог с ними. А поскольку подростки, как мы знаем, склонны к опрокидыванию смыслов, закатыванию глаз и едким шуточкам, поскольку они обесценивают любой нарратив и, как правило, находятся в протесте по отношению абсолютно ко всему, режиссер старается говорить на их языке и установить эту связь поколений. Хочет показать им, что горизонт возможных интерпретаций любого текста безграничен и любые нахальства законны и допустимы. В таком случае, им и оставим право судить, насколько театру это удалось.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.
Комментарии (0)