«Юдифь». Клим.
Фонд «Альма Матер» совместно с Домом радио.
Режиссер Борис Павлович, художник Ольга Павлович.

Режиссер Борис Павлович, несомненно, принадлежит к истончающемуся слою «русских умников». И в плане интеллектуально-просветительском, и в приверженности к демократическому «горизонтальному» театру союзников-соавторов, и по осознанному хождению в народ, причем в народ «особый» (имею в виду не только особых людей, аутистов его «Квартиры», но и, скажем, проект Михаила Патласова про бомжей «Неприкасаемые», в котором участвовал Павлович). Он несомненный «русский умник» и по начитанности, знаниям, образованности в истории и теории театра, приверженец лабораторности, но уже давно и «режиссер большой формы». Каждый его спектакль — акт аналитической осознанности, и напрасно Геннадий Тростянецкий, на курсе которого учился Павлович, кричал ему: «Павлович, не думай!» Думать надо, встреча с умной режиссурой становится все более редким деликатесом нашего театрального меню, и каждый спектакль Павловича (он думает) — это встреча с умным театром. В том числе до мелочей продумана «Юдифь» по пьесе Клима, выпущенная недавно в Доме радио. Спектакль сложного соединения разных типов театра, на территории которого трагическое, классицистское, драматическое и постдраматическое образуют сложносочиненную общую партитуру.

Сцена из спектакля.
Фото — Ofa Feldman.

«Юдифь» как сайт-специфик

Дом радио на Малой Садовой — то место, откуда вещало ленинградское радио в годы блокады. Здесь работала Берггольц, здесь играл оркестр Элиасберга, отсюда звучали Григ и Чайковский, и хотя премьера Седьмой симфонии Шостаковича состоялась в Куйбышеве, кажется, что именно ее звуки вместе со стихами сопротивления Ольги Берггольц впитались в стены просторных студий звукозаписи. Отсюда транслировались беда, трагедия, стойкость, надежда и любовь — это важно для смысла спектакля о Юдифи: ее город в осаде и блокаде, лишен воды и должен вымереть, но она идет в стан ассирийцев и убивает Олоферна, повергая врагов в бегство.

Дом радио когда-то был битком набит. Приходя сюда пионерами, мы заставали переполненные холлы, деловито бегающих сотрудников, строгие очереди на запись. Ленинградское радио транслировало великие радиоспектакли, делало производственную зарядку и пело советские песни. Дом радио казался символом большой страны, в которую входили золотоголосые украинские хоры и концерты Аркадия Райкина, «История Глупова» в исполнении Дрейдена, «Витязь в тигровой шкуре», проза Айтматова и музыка Андрея Перова, «Театр у микрофона» — и песенка «Не изменяя веселой традиции, дождиком встретил меня Ленинград…». Голоса Хиля и Гнатюка, Гмыри и Лидии Клемент (она пела про этот самый дождь) создавали полифонию советской жизни, строго регулируемую звукооператорами за большими звуконепроницаемыми стеклами в студиях. Зажигались лампочки «Внимание! Запись!».

Дом радио последние четверть века напоминал развалившийся Советский Союз. Разъехались по другим адресам многочисленные каналы, из Дома, кажется, вещало только Радио России, и, приходя сюда, ты чувствовал себя снова в блокаде. Пустые, запущенные, гулкие пространства как будто забыли веселые дни многонациональных хоров и помнили только невесомые шаги голодного Элиасберга. Казалось, из-за поворота сейчас выйдут Берггольц или Макогоненко, и, пробираясь на очередное интервью в какую-то глубинно спрятавшуюся студию (через черную лестницу наверх…), ты ловил только очень далекую здешнюю историю. Атмосфера войны (совсем по Михаилу Чехову) переборола атмосферу послевоенной жизни, «охало, ухало, ахало в доме том», скользили привидения, и все гуще Дом радио наполнялся тенями, ассоциациями, знаками.

Выбор локации сделан Борисом Павловичем идеально точно. Это дом, лишенный сегодня трансляции, да и никакой Дом радио не может сегодня в прямом эфире транслировать украинскую трагедию. Павлович поместил историю в пространство звуконепроницаемости, блокирования звука. К тому же украинская речь стала нежелательна в эфирах, а Юдифь говорит на своей родной мове. И Клим написал пьесу по-украински.

Сцена из спектакля.
Фото — Ofa Feldman.

Она пришла сюда одна, она стоит на фоне пустой операторской за звуконепроницаемыми стеклами. «Одинокий голос человека» мало кого волнует, никто не включит тебе микрофон, только ты сам. И никто не станет транслировать твою трагедию, если ты сам не сделаешь усилие. Только ты сама посадишь оператора за пульт и одна обратишься к малому числу зрителей в масках, прореженно рассевшихся в студии… Нету больше единого звукового пространства для Гнатюка и Гелены Великановой. Осталась Катерина Таран, неизвестно откуда взявшаяся в петербургской серости.

Редко какой сайт-специфический спектакль так многосложно берет мифологию пространства. Не вписывается куда-то, а берет, делает содержанием и транслирует. И иногда кажется — сейчас войдут контролирующие инстанции и повинтят всех нас за беззаконное нахождение в стратегически важном здании, куда, как в стан ассирийцев, проникла перешедшая границу иудейка Юдифь в роскошном венке на украинской голове Кати Таран.

«Юдифь»как публицистический/поэтический театр

«Меня зовут Катя». Титры. Это говорит Юдифь.

Катя стоит посреди студии. Ей 26 лет. Чуть позже она переоденется в национальный костюм и стилистически сольется с большим советским стилем студии Дома радио. В руках у нее окажется серп — как у мухинской колхозницы, как у сотен скульптурных работниц в венках на советских фонтанах. Типа ВДНХ. Еще бы сноп ей в руки. Так было когда-то. Но сейчас серп — ее оружие. «Це сЕрп. Священний сЕрп. Я пронесла його стікаючи кров’Ю».

Да, по сюжету пьесы Клима, Юдифь, красиво одевшись, идет в стан врагов выполнять героический долг перед Родиной. И выполняет его. Она, вдова умершего мужа, идет мстить, идет спасать город и несет с собой серп, чтобы отсечь голову полководца Олоферна. Вышедшая в светлой толстовке и светлых же штанах Катя Таран заранее объявляет, что ее родной язык — украинский, и это уже выглядит по нынешним временам публицистически. Потом иногда она будет сбиваться на русскую речь, будут сбиваться и титры, переводя отдельные непонятные слова. Так или иначе, мы оказываемся в неназванном поле острой российско-украинской актуальности и перекладываем реалии ветхозаветного сюжета о женщине на войне — на сегодняшние. Эта Катя — в стане врагов, в нашем стане, стане ассирийцев, оккупировавших часть ее страны.

Сцена из спектакля.
Фото — Ofa Feldman.

Сказать правду, «Юдифь» — не только трагедийный спектакль, но и глубоко пацифистский. Важно, что Юдифь говорит на языке своего народа, но также важно, что она влюбляется во врага — Олоферна и готова стать его женой. Клим, конечно, пишет глубоко поэтический текст, и украинская речь окутывает нас сразу музыкой поэтических вибраций, превращаясь постепенно в песню песней, потому что не только Юдифь влюбляется в Олоферна, но и он любит ее и готов взять в жены, он любуется ее красотой — красотой украинки в национальном костюме (в него Катя облачается прямо на сцене). Юдифь проводит в его шатре лучшие, красивейшие дни своей жизни, и, казалось бы — какая проблема: люби, живи, рожай, играй на кобзе, пой за всех. Юдифь-Катя играет и поет, композитор Алексей Востриков записывает несколько ее музыкальных фраз и включает их, множа живой голос им же самим, создавая из одинокого голоса Юдифи ансамбль, хор: Юдифь, ты не одна, у тебя не один голос…

Но Родина… Но долг… Прямо-таки сумароковский конфликт!

«Хай живе Навуходоносор» — гласит титр над головой лазутчицы Юдифи, приготовившей свой серп.

«Юдифь» как драматический театр

«Так и живем — словно зерна средь жерновов». В этом смысл истории.

Катя Таран играет написанную Климом историю расчеловечивания женщины войной и убийством. Актриса как бы постоянно внутренне насторожена: она на чужой территории, и надо посмотреть в глаза каждому сидящему, ласково и спокойно обратиться, поняв — он друг? Ее Юдифь тоже идет — как по минному полю, сверяя собственные тезисы с чувством. Таран разыгрывает будто бы классицистский конфликт долга и чувства, и даже решение этого конфликта формально решается в пользу долга. И серп Юдифи в крови, и она — героиня своего народа, но только самой ее не стает. Отваги убить — хватило, силы остаться собой — не хватило, да и не могло хватить, и сил жить — больше нет. Павлович строит шаг за шагом человеческую историю гражданского подвига, обессмысливающего жизнь. Юдифь Космодемьянская — это если погибнет. Юдифь Павлюченко — если останется жива и будет прославлена как великая дочь народа.

Юдифь прославлена. Враги повержены. Рабочие сцены раскидывают по полу всякое старье — как брошенные трупы после битвы. И, порешив Олоферна, а с ним свою любовь, только что молодая красавица натягивает на себя старые кофты, платок, шинель, превращаясь в полубезумную нищенку-старуху на поле боя. Да, ее родина свободна. И что? И зачем, если кончилась любовь? Такой трагической неразрешимости, какую дают тут Павлович и Таран, я не видела давно.

Сцена из спектакля.
Фото — Ofa Feldman.

«Юдифь» как постдраматический театр

«Юдифь» — спектакль сложной партитуры. Драматическая и музыкальная линии живут внутри строгой постдраматической структуры, и партнером Кати Таран здесь является текст. Язык дан ей самой, чувство тоже, а вот текст/буквы живут отдельно, ритмически и графически аккомпанируя монологу, переводя его, но, скорее всего, буквы тут иллюстрируют работу сознания и подсознания. И способность думать быстро (тогда строчки бегут стремительно), и распадение, замирание мысли, распад ее на буквы…

Одну, самую крутую, сцену опишу, чтобы было понятно. Юдифь не хочет убивать любимого, она ждет, что Бог снимет с нее эту муку. Уничтожающая себя, испуганная, съежившаяся, в слезах она забивается в угол и сидит там сжавшимся комочком, судорожно решая… По экрану бегут строки текста Клима. Наверное, это монолог, но по действию это уже тот этап проживания, когда пространные рассуждения не нужны, нужно решить — убить или не убивать. По черному экрану бегут белые строчки, бегут все быстрее, постепенно заполняя фон сплошной белизной, на которой проявляются уже существовавшие, но не видные на черном крупные черные буквы:

Я — Бог твой
Я — здесь
Я — пришел.

Он не пришел, он давно был здесь, но был невидим за текстом, и пока ее сознание лихорадило буквами и строками, из-под них являлся главный месседж, главное ожидание и вообще то самое главное, чего она боялась и что было заслонено. Или она хотела отогнать этот приход строк, это проявление неизбежного лихорадкой решения? Но подсознание проявило суть. Как сквозь симпатические чернила, проявился Бог. Карающий. И деться некуда. Дальше — победа и безумие.

Спектакль в значительной степени написан симпатическими чернилами. Его смыслы проявляются постепенно и не оставляют долго.