«Долго ль мне… долго ль мне гулять на свете? — пели в моем любимом таганковском спектакле „Товарищ, верь…“, — То в кибитке, то в карете, то в телеге, то пешком…»

Великому Юрию Петровичу Любимову, с которым через несколько часов будет прощаться весь наш театр, выпало — долго. Почти столетие. И он — яростный, неприятный, неудобный — провел эту долгую жизнь «то в телеге, то пешком», но по большей части — в летящем черном возке, висевшем на постромках в «Товарищ, верь…». Он так и не пересел в золотую карету власти, тяжело стоящую на земле. Кажется, один такой. Любимов.

Этим самым летающим «черным возком», словно черным росчерком на белой бумаге, он расписался в судьбах многих, в частности моей: товарищ, верь, такое возможно — возможен свободный творческий полет, возможны головокружительные метафоры, возможны набитые битком, переполненные восторгом душные залы, возможна вот такая образная, художественная речь, которая свободнее и прямее речи прямой! Возможен такой театр!

Старая Таганка, «полная огня», была невероятной, сумасшедшей, бьющей, бешеной энергией человеко-искусства, аналогов которой не вспомнить. «Послушайте!» — трясли нас когда-то за шиворот, и с первой секунды мы понимали, зачем и что нужно слушать.

Никогда до спектаклей Любимова мы не испытывали того театрального восторга, что испытали в юности на старой Таганке, о которой всю следующую жизнь говорили не просто так, а почти как у Дорошевича — о Ермоловой:

Комната на Фонтанке.
Три часа ночи.
Накурено.
В густом тумане десять темных фигур.
И говорят… Нет!
И кричат о Таганке.
— А в «Товарищ, верь…», нет, натурально!
— Помните, когда в «Гамлете»…
— Выслушай, у Трифонова…
— А администратор пустил, потому что пускали всех ленинградских студентов!
— Да что вы? Так было?
— Натурально!
— Как же иначе!
И Высоцкий — на извозчике.
И Любимов с фонариком.

И счастье, которое не нуждается в аргументах, когда тесно, накурено, близится рассвет, и говорят уже только о заветном. Почти как у Дорошевича о Ермоловой.

Общественно значимая Таганка была нашей личной жизнью. Так же как общей личной жизнью был Окуджава. И в этом нет парадокса. Спектакли Любимова в наибольшей степени поручали чтение себя каждому из сидящих в зале. Лично. Каждому. Например, листки бумаги в «Товарищ, верь» — что это было? Они, с нестареющими цитатами из Пушкина, падали из черного возка в луч света, образуя некий путь… Это был путь Поэта или путь к нему? Это были светящиеся листки Пушкина или желание театра пролить свет на его строки, как и всякие другие строки? Позже, за спиной Пушкина-Филатова, сочинявшего «Годунова», эти листки начинали светиться: актеры закрывали ими лица, держа свечки. Это люди становились светящимися безличными страницами истории или это означало сценическое «высветление текста»?.. Как хочешь — так и читай, товарищ, сидящий в зале. Только — верь!

Он отвечал в нашей жизни за многое. Не только за гражданскую позицию, бесстрашие, нонконформизм (и плевать на его связь с Андроповым — Любимов и Таганка отвечали за нонконформизм!). Но еще он отвечал за мизансцену, метафору, за возрождение поэтического театра, понятие монтажа, за наследование Мейерхольду (Брехту — тоже, но Мейерхольд был тогда важнее!), за ритм, отчетливую свободную композицию и за чувство свободы, которое транслировали спектакли старой Таганки. Мы негласно делились тогда на «эфрософцев» и «любимовцев» (не громко, как когда-то «лемешистки» и «козловистки», а внутренне), я принадлежала к последним: по молодости лет великие метафоры Любимова-Боровского манили больше эфросовской сложности.

Да и теперь не отрекусь. Доски Боровского в «А зори здесь тихие…» сделали эпоху. Без воспоминаний о занавесе «Гамлета» и сейчас не обходится только ленивый, этот занавес «волочится» за художниками более молодых поколений художественным приговором (собственно, и в спектакле это было время-приговор), от него и хочешь уйти — не уйдешь… Навороты мебели в «Обмене» растащили на множество цитат, просто как венки — на веники…

Последним спектаклем Любимова, который я видела, был «Годунов». Порог Таганки после его возвращения я не переступила, увидев однажды на «Балтийском доме» спектакль «Марат — Сад» (в тот вечер многие мои коллеги оплакали нашу общую молодость) и решив не губить то совершенно живое эстетическое и человеческое чувство, которое хранилось много лет и называлось «Любимов. Таганка». Поэтому лишь абстрактно я понимаю, что Любимов пережил свою эпоху и свой театр. От практических, профессиональных подтверждений этого убереглась, пожертвовав реальностью во имя самой дорогой легенды своей молодости.

«На большой, мне знать, дороге умереть Господь сулил…». На малую дорогу он не был согласен. Кто еще ставил спектакль в 95?

Его провожают из Вахтанговского, из театра его молодости и «отеческих могил». Он последней волей отказался от похоронной финансовой помощи чиновников, подписавших его уход с Таганки, не давших гарантий, что его легендарный таганковский кабинет после начавшейся реконструкции театра останется музейной зоной… В этом смысле «непроворный инвалид» влепил ему таки в лоб шлагбаум, и дорога закончилась в прямом смысле «под разобранным мостом»…

Однажды нам довелось беседовать для ПТЖ. С кумирами разговаривать не нужно, на то они и кумиры. Пусть в памяти замрет со своим монологом старуха Мелентьевна (Алла Демидова) из «Деревянных коней» (таких статических мизансцен тогдашний театр не знал) и стремительно летает черный возок, на крыше которого вдохновенный и неистовый Золотухин-Поэт смело и весело прорывает стихами Пушкина линию рампы… А там, в глубине, за нашими спинами, мигает легендарный фонарик автора спектакля, Юрия Петровича Любимова…

Великий. Абсолютно великий.

Светлая память и безмерная поколенческая благодарность…