Уже второе десятилетие Праудин со своей маленькой труппой, соединяя интуицию и знание, ищет новые способы сценического существования. За эти годы они заново открывали для себя, осваивали театральные системы Станиславского, Михаила Чехова, Брехта (каждая из них становилась предметом спектакля, где актеры пробовали выбранную методику на глазах у зрителя). Наконец, «Школа» все их объединила.

Пьесы нет. Это этюды, зарисовки, лирические монологи—воспоминания, сочиненные участниками. В начале представляются, называя год окончания школы, город, страну: у кого давным-давно — СССР, у кого-то уже в нулевые — Россия. Несмотря на разницу в возрасте, все они сошлись на репетиции школьного ВИА. Советские и новейшие реалии на этой встрече поколений мешаются свободно. Под «И вновь продолжается бой» Пахмутовой Лена (Алла Еминцева) должна изображать «зримую песню», в препирательствах, как именно это делать, она называет имя Ленина. Тут кто-то припоминает посещение Мавзолея, кто-то — страшные байки про лежащую там мумию, а кто-то вообще не знает, кто такой Ленин. Но это незнание (или знание), как показывает спектакль, не меняет более глубоких пластов человеческой натуры. Детские горести и то, что в детстве делает счастливым, подростковые обиды и комплексы, муки пубертата, юность, которая, как известно, возмездие, — все это не зависит от года рождения, и в словах, интонациях, жестах, реакциях членов этого ансамбля любой из нас вспомнит, узнает себя.

Узнает потому, что праудинские актеры изумительно владеют тем, что Станиславский называл видением (с ударением на первый слог): допустим, говорит кто-то со сцены «корова» —и ты просто слышишь пустое слово, а другой скажет «корова» — и она перед тобой, совершенно живая, конкретная, в деталях. Но видение у зрителя возникает, когда оно есть у актера — и он умеет его передать.

Тут лидер — Маргарита Лоскутникова. Рассказ ее героини Риты про свой детский день рождения: как она позвала нового одноклассника Сережу, в которого сразу влюбилась, и как он опаздывает, и как ей без него постылы остальные гости, и как благодаря его приходу салатики и торт обрели утраченный вкус, и как он робок, неуклюж, смущенно ушел раньше всех… Актриса заставляет пережить это с ней, легко населяет воздух сцены всеми персонажами, дает им явственное существование.

Но работа Лоскутниковой необычайно тонка и сложна: «станиславские» органичность, наполненность непрерывно смешиваются с брехтовским очуждением, выскакиванием из образа, гротеском: девочка в коричневом школьном платье и сползших рубчатых колготках притом нацепила пуанты и в момент особо драматических переживаний встает на пальцы…

Этот монолог — высший пилотаж, столица спектакля. В котором есть пики — например, когда под какую-то песню про морскую романтику Лена и Рита в скафандрах, а вторая еще и в ластах, гомерически смешно изображают школьный бэк-данс.

Но есть, увы, и овраг: в него спектакль съезжает в финале. Лене дворовые хулиганы подбили глаз, парни из ансамбля трусят заступиться, девчонки отправляются во двор (то есть за кулисы) отстаивать подругу, возвращаются с нарисованными жирным гримом синяками и ссадинами, потом истерически раздеваются до белья, отчего-то страстно целуют друг друга и обильно обмазываются красной краской. Но и этой пошлой патетикой дело не кончается: с каких-то щей выходит толстый лысый композитор Александр Пантыкин в шлепанцах и красных майке-трусах и поет под гитару.

Прежде режиссерские работы Праудина можно было упрекнуть в чем угодно, но не в глупости, однако, как оказалось, и на него бывает проруха. Разумнее всего было бы сократить «Школу» на полчаса с конца.