Все знают, про что пьеса «Пигмалион». А как же! Нахальная цветочница, смешной профессор, «кто шляпку спер, тот и тетку пришил», «я танцевать хочу до самого утра!», скачки в Аскоте, «того и жди пойдут дожди в Испании», в финале она швырнет в него домашними тапками, а он признается ей в любви. Не очень понятно, как связаны тапки с любовью, но там такая бравурная музыка, что сомневаться некогда. И не стоит так уж сердиться на знаменитый мюзикл Фредерика Лоу за «искажение классики» — комедию Бернарда Шоу с самого начала играли так, что хэппи эндом оказывалось именно счастливое разрешение любовной истории. Которой у Шоу не было в принципе. Григорий Дитятковский в «Приюте комедианта» отважился согласиться с автором.

Как ни странно, история Элизы Дулитл, чье преображение с помощью «правильного английского языка» должно было кардинально изменить ее социальный статус, превратив из уличной девчонки в «настоящую леди из цветочного магазина», в условиях современной России кажется вовсе неактуальным. Так не было, допустим, в середине 90-х годов, когда Элиза (в том числе на петербургской сцене) училась правильно артикулировать согласные, а по соседству господин Журден постигал искусство говорить прозой. Еще совсем недавно существовала иллюзия того, что культура и воспитание как таковое обладают некой вполне материальной ценностью, способностью качественно влиять на положение в обществе. Но «тренд» сменился на противоположный — с тех пор как «мы стали более лучше одеваться», в привилегированном положении оказались как раз речь и манеры потомственных гопников, а упрямые ценители языка получили прозвище «граммар-наци» и были вытеснены в маргиналы. Масштабная «игра на понижение» (вот и балл ЕГЭ по русскому пришлось понизить) привела к тому, что уж, скорее, «настоящая леди» будет брать уроки, чтобы сойти за благонамеренную простушку (так и было после революции, хоть у Аверченко спросите), чем условная «Света из Иваново» возьмется за учебник. Любопытно, что «Пигмалион» Дитятковского делает все возможное, чтобы освободиться от любых социальных конфликтов, но Бернард Шоу упорствует.

Профессор Хиггинс (Владимир Селезнев) изначально избавлен в этом спектакле от роли потенциального регулятора социальных процессов. Он, разумеется, время от времени творит герцогинь из цветочниц, но воспринимает это как надоевший трюк, побочный эффект своей настоящей работы. «Преображение личности», которое должно непременно воспоследовать за облагораживанием фонетики и лексики (долгое время воспринимавшееся как основной итог пьесы Шоу), тоже мало интересует молодого профессора. «Пигмалион» для него не титул, а прозвище, причем довольно унизительное.

Согласно Дитятковскому, Генри Хиггинс — поэт, то бишь, не властитель, а «инструмент языка». Все социальные, «служебные» функции языка, игра на оттенках «типично лиссон-гроувского акцента» — все это лишь ничтожная часть беспредельной свободной космической глоссолалии. Недаром значительную часть текста (вместо купированного авторского) составляют цитаты из поэмы Андрея Белого «Глоссолалия»: «Все движение языка в нашей полости рта — жест безрукой танцовщицы, завивающей воздух, как газовый, пляшущий шарф; разлетаяся в стороны, концы шарфа щекочут гортань; и — раздается сухое, воздушное, быстрое „h“, произносимое, как русское „xa“; жест раскинутых рук (вверх и в сторону) — „h“». Профессор, расположившись за кафедрой, с приличным для джентльмена азартом рвется просвещать аудиторию, которая внимает в комфортном для лектора оцепенении.

Вместо прилагавшихся Андреем Белым рисунков, в спектакле — хореография Сергея Грицая. Актеры демонстрируют размашистые па и принимают взволнованные позы с самым серьезным видом, который сгущается до едва ли не молитвенного экстаза, когда персонажи начинают извлекать воображаемые звуки (некие объемные воздушные фигуры) из подручных предметов.

Это парный танец. Хиггинсу необходим помощник. Полковника Пикеринга, добросердечного, несколько восторженного и корректного до комизма играет сам Дитятковский. Играющий режиссер — случай не исключительный, но всегда чрезвычайно любопытный. В «Пигмалионе» Пикерингу приходится преданно молчать, даже когда спектакль из глоссолалии превращается в сбивчивую скороговорку или задумчивое бормотание. А таких сбоев там немало. К примеру, внятный, хотя и причудливый сюжет вдруг торжественно останавливается, на сцене появляется всеми любимый Сергей Дрейден с текстом мусорщика-философа Дулитла и зрители наслаждаются моноспектаклем замечательного актера. Эта блистательная интермедия, к несчастью, построена Бернардом Шоу целиком как история социальной самоидентификации отменно забавного, но совершенно определенного общественного типажа, и лишний раз подчеркивает принципиальную невозможность смешать поэтическую и социальную тему в спектакле. Зато линия миссис Хиггинс неожиданно усиливает «фонетическую» историю: в исполнении Галины Филимоновой великосветская дама оказалась актрисой, более того — опытным педагогом по сценречи.

Все персонажи спектакля наперебой убеждают Хиггинса в том, что он ответственен за судьбу подопытной Элизы Дулитл, но их увещевания тщетны. Профессора интересует лишь «безрукая танцовщица», а отнюдь не мисс Дулитл целиком. Его нетрудно понять. Элиза (Дарина Дружина), неунывающая замарашка с хитрой ухмылкой, преображению поддается с трудом. Пройдя процесс обучения, она перестала завывать на гласных и «стала более лучше одеваться» — но по сути осталась той же грубоватой особой с беззастенчивой хваткой. Раньше она просто могла вцепиться в горло — теперь делает это аргументировано. Ее растерянность перед окружающим миром, в который она должна вернуться, подсказывает ближайшее решение — сделать Хиггинса объектом своих матримониальных планов. Но у профессора — глоссолалия, фонетические опыты, эвритмия и филология, словом, то, что необходимо изучать и хранить вне зависимости от того, желает цветочница становиться герцогиней или нет. Он, разумеется, получит тапкой. И взрывом романтической страсти это отнюдь не обернется. Но такое ли терпели подлинные культурные подвижники?!

В конце концов, поэт не может отвечать за то, как ведут себя те, для кого его поэзия стала частью жизни. В противном случае нам придется признать, что во всем виноват Пушкин.