Лет пятнадцать назад, когда пьеса Ольги Мухиной только появилась, персонажи ее казались «то ли москвичами, то ли марсианами», а сам текст — прелестным импрессионистским щебетом, разглядеть фабулу в котором было решительно невозможно. Какой-то абстрактный Степан Иванович, какая-то Пирогова, Сестра, Муж Сестры и так далее. Никаких характеристик (разве что «он похож на героя»), ничего определенного, все клянутся в любви к Москве, кто-то в кого-то влюблен, кто-то другой кого-то ревнует, пару раз упомянуты выстрелы, а также красивые женщины, летающие по воздуху шпроты, война и пропавшие оранжевые чашки. Ой.

Текст, впрочем, и впрямь превосходный. «Шел по улице и думал, что сейчас умру, если не выпью. — Так выпили? — Пришлось, чтобы не умереть». А все почему? От переизбытка чувств. И мысли о смерти, и необходимость немедленно выпить — все от них. Герои пьесы Мухиной существуют, ежеминутно захлебываясь от странного восторга (ничуть не слащавого при этом). Объяснить их поэтическую экзальтацию — это уже дело режиссера, оправдать ее — дело актеров. Когда стало известно, что Лев Эренбург ставит у себя в НДТ «Ю», выбор пьесы показался удивительным: нежный мухинский импрессионизм с густым эренбурговским натурализмом сочетались мало. Однако премьера дала исчерпывающие ответы на все вопросы. Поток сознания дивной барышни (а текст пьесы дает именно такое представление о драматурге) в спектакле Эренбурга оказался грандиозным русским романом. Возможно — многотомным.

Словесного текста стало куда меньше, объем повествования обеспечивается плотностью сценического действия, головокружительной роскошью непрерывной цепочки актерских гэгов, остроумных, беспощадно точных и волшебно нежных. Лучшие из них вырастают постепенно в «балетные» номера, гротескные и лирические одновременно (как дивное соло одинокой «старухи», превратившей шлейф из туалетной бумаги в чистую поэзию). «Человечество, — сказано в пьесе, — танцует с незапамятных времен».

Что значит «какой-то Степан Иванович», непонятная Пирогова и непредставимый Дмитрий?! Ничего подобного! Это такие люди. Очень конкретные. Каждый — со своей подробнейшей биографией и историей, связанный с другими персонажами давними родственными, дружескими и прочими связями, тут есть и старые любовники, и давние соперники, и недавние враги, и преданные друзья, и тайные воздыхатели, и ревнивые супруги, и верные жены, и неверные, конечно, тоже. Тут разного рода «треугольников» куда больше, чем народу в квартире. Каждый персонаж вовлечен одновременно в несколько «опасных связей», и так уж выходит, что он (или она), с одной стороны, — кругом виноват, с другой — невинно страдает, а с третьей — непрочь выпить.

Степан Иванович — ветеран войны, человек с выдумкой, заначкой-чекушкой и пистолетом, и от того, как супруга его, Елизавета Сергеевна, терпеливо, последние бабьи силы собрав, смотрит на мужнино пьянство и больной кураж, ясно, что на войне Степан Иванович был героем, ранен был тяжело и погребен заживо, а сама Елизавета Сергеевна служила сестричкой в медсанбате, так и познакомились. А еще до войны, девушкой, она собиралась замуж за соседа нынешнего, Барсукова, да не дождалась его, а он вот, вернулся и горюет. Инвалид, здоровья никакого. А первой любви верен, и иногда по-сеседски заходит — проведать, полюбоваться и укорить исподволь, не без того. Это Елизавета Сергеевна тоже терпит. То, чего Елизавета Сергеевна стерпеть и вынести не в силах, природой еще не придумано. У Елизаветы Сергеевны есть дочь Аня, в которую мучительно влюблен сын Барсукова Николай, кругом несчастный и очень больной юноша в шапочке-петушке. Аня привела в дом своего жениха, крайне романтичного Дмитрия, по какому случаю и накрыт был стол. Однако Аня с детства влюблена в соседа Андрея, поэта и мечтателя, заплетавшего ей когда-то косички, но у того, разумеется, уже есть жена — вот как раз та самая Пирогова, и что-то у них с женой все не слава богу, и наверное отчасти потому, что прекрасная Пирогова тайно любит доктора Севу, мужа Сестры (аниной старшей сестры), которую так и называют Сестрой. Сева же в свою очередь страшно страдает, поскольку Сестра к нему заметно охладела и вообще переключилась на молодых мужчин, и как раз жертвой ее рокового влечения и пал анин любвеобильный жених Дмитрий. И вот, спрашивается, как при таких-то страстях, при таком неистовстве любви не быть смертоубийствам?! А ведь это только экспозиция.

Откуда все это известно? В тексте пьесы, акварельном и прихотливом, о местных кровавых драмах сказано совсем немного. «Роман жизни» воспроизведен с помощью мизансцен, актерских оценок, конфликта между текстом и подтекстом, то есть — исключительно средствами театра. Думаешь ведь иной раз — совсем нынешний театр стал банкротом. Ан нет, есть еще средства. Замечательные эренбурговские актеры образуют именно что ансамбль — и дело тут даже не в «слаженности»: просто о каждом персонаже мы узнаем не столько от него самого, сколько от отношения к нему партнеров.

«А чего это у вас кухня кровью забрызгана? — Это Сева вчера вены вскрывал!» Квадратных метров-то в московской коммуналке не очень много. Приходится как-то приспосабливаться — потому что и любовное свидание, и семейный скандал, и соседское чаепитие, и неожиданое горькое прозрение (и как следствие — суицид) — все требует пространства. Причем все — одновременно. Ну нету его, пространства, и взять негде. Поэтому одна женщина предполагает, что в ванной — то ли огурцы, то ли белье замочено, другая — что туда каким-то образом можно пристроить хорошее пальто, а место занято — поскольку там, за занавесочкой, римским патрицием со вскрытыми венами как раз богу душу отдает очередной обманутый муж. Равнодушных, как говорится, нет.

Любовь в спектакле — это одновременно и хаос, и гармония. С одной стороны — тут режут вены, падают с крыши, неоднократно пытаются застрелиться или отравиться, а с другой — решительно и умело спешат на помощь, укутывают, обнимают, оплакивают, откачивают, заботятся, в общем. Нет никого, кого бы кто-нибудь да не любил. От этого здесь и гибнут. Но если случиться все-таки жить — то тоже от этого.