В Малом драматическом театре сыграли премьеру «Гамлета» — но не шекспировского. Программка так и объявляет: сочинение для сцены Льва Додина по Грамматику, Холиншеду, Шекспиру, Пастернаку. Первые два имени — это авторы хроник, из которых Шекспир черпал сюжеты для своих гуманистических, как ни крути, трагедий. Додин предложил свой вариант «хроники», где гуманизм — лишь оборотная сторона варварства.

Спектакль начинается с танго. Оно звучит из-за распахнувшихся неожиданно дверей слева от сцены, и оттуда же появляется танцующая пара — Ксения Раппопорт и Данила Козловский, Гертруда и Гамлет. В программке не обозначены роли, которые играют актеры, герои опознаются лишь по текстам, который произносят, но и текст в данном случае ненадежен. В спектакле он свободно «гуляет» от артиста к артисту, причем, к текстам из «Гамлета» добавляются реплики и целые монологи из «Лира», а Гертруда незадолго до смерти вдруг произнесет: «Никогда бы не подумала, что в старике окажется столько крови», — подкрепив этой узнаваемой репликой своё мифологическое родство с леди Макбет, которая выбрала, как единственно возможный, путь к высшей власти по трупам. Текст, звучащий в спектакле, — на самом деле интертекст, в котором заложены парадоксальные столкновения, ассоциации, диалоги, трансформирующие привычнее смыслы. Например, оценку кровосмесительнице Гертруде вдруг дает король Лир, а знаменитая сцена «Мышеловки», разыгрываемая тремя актерами и призванная «заарканить совесть короля», составлена из речей Призрака, Гамлета и Клавдия. Это и есть код спектакля, правила игры, заданные Додиным. Слова, слова, слова на эти два часа (а именно столько продолжается действие додинского «Гамлета», без антракта) превращаются в маркеры поступков, которые оцениваются однозначно: история у Додина предстает как история преступников и жертв и никак иначе.

Впрочем, для тех, кто не готов дешифровывать слова, а хочет понять, кто есть кто, существуют картинки на майках персонажей. С их помошью обозначена главная привязанность героя (назвать это чувством не поворачивается язык). This is my king — написано на груди у Ксении Раппопорт рядом с портретом Клавдия. Футболку с собственным портретом и словами I am the King носит Клавдий — Игорь Черневич. This is my prince — текст на футболке Офелии, соответственно, с лицом Козловского. На груди Гамлета — двойной автопортрет: половина лица — молодого человека, другая — старика. Диалог с призраком — диалог двух этих составляющих гамлетовского существа, разыгранная шизофрения. И никаких других призраков, кроме призванных героями в сообщники, в спектакле нет. Мир в этом спектакле Додина — весом, груб, зрим и ограничен этими своими качествами. И человек — только часть этого мира, поэтому состоит исключительно из физических импульсов и инстинктов. Причем из всех инстинктов побеждают самые разрушительные.

Гертруда, например, начисто лишена материнских качеств. И с первых мгновений подстрекает Клавдия избавиться от Гамлета, с животным неистовством защищая обретенную ею, наконец, удовлетворенность — и половую, и властную. Не знаю, насколько легко удалось Ксении Раппопорт вытравить из себя чарующую женственность, но она это сделала: перед нами — женщина-монстр, так что ассоциации с леди Макбет возникают задолго до того, как она произнесет упомянутую фразу-маркер. И действительно, стоило перечитать Саксона Грамматика, датского историка второй половины XII века, автора «Саги о Гамлете» в рамках обширного исторического труда «Деяния датчан», дабы обнаружить, что исторический Гамлет-отец был далек от портрета идеального правителя, нарисованного Шекспиром — чтобы поверить Гертруде, уверяющей Гамлета, что отца его отличали «узколобость, непреодолимое желание унижать» и еще целый набор подобных качеств тирана-завоевателя, стоивших Гертруде седых волос. Эффектный эпизод, когда актриса снимает мальчиковый парик и обнаруживает копну кудрей с белыми прядями, превращает, однако, героиню вовсе не в страдающую женщину, которую хочется пожалеть и оправдать, а, натурально в ведьму.

Тех, кто идет на спектакль с надеждой посочувствовать герою Данилы Козловского, тоже ждет разочарование. Актер четко выполняет задачи режиссера и к герою безжалостен: слезы омывают лицо этого принца лишь в первой сцене, далее побеждает холодный расчет, плохо скрываемый под маской безумия. Додинский Гамлет хочет власти и только. Впрочем, когда в разгар серьезной работы — создания пьесы «Мышеловка» из реплик всеми известной пьесы «Гамлет» — к нему откуда-то прилетают розовые кружевные трусики, он на какое-то короткое время хочет и Офелию, спускается в подвал, подальше от зрительских глаз, чтобы потом подняться по соседней лестнице и прочитать монолог «Быть или не быть». Монолог выглядит декламацией отличника: смерть для этого Гамлета — тема не слишком привлекательная, гораздо более убедительно звучит упрек Клавдию, что он стоит между ним и престолом (у Пастернака «меж мною и народом», да и текст этот Гамлет произносит Горацио, а не в лицо королю, но Додин всё обостряет до предела). В этот момент Офелии уже нет — но Гамлет за время путешествия в Англию умудряется о ней забыть: любить простодушную девочку больше, чем сорок тысяч братьев — не его тема. В своем желании вернуть трон он — достойный сын своей матери.

Единственные слезы, которые заслуживают сочувствия в этом спектакле — слезы Офелии — Лизы Боярской, которая отчаянно и мучительно не узнает «своего принца». Этот её долгий взгляд в сцене первого же их свидания, пытливый, пронзительный, неотрывный — убеждает, что сумасшествие Офелии связано исключительно с переменами в Гамлете, а вовсе не со смертью брата (хлопотливый, недалекий, как положено, Полоний — Станислав Никольский здесь — брат, а не отец Офелии).

Впрочем, как только про главных героев всё становится кристально ясно, в действие вступает пространство Александра Боровского и три актера, которые наделены именами Марцелл, Бернардо (у Шекспира — офицеры патрульной службы) и Горацио. «На свете много есть того, что сцене вашей и не снилось», — говорит им Гамлет при встрече, но это, пожалуй, вряд ли. Актеры поднимаются по вертикальным лестницам откуда-то из-под сцены — и, зная пристрастие Додина к сценическому символизму, можно сразу сказать, что только они, по мнению режиссера, и достойны какой-никакой, а вертикали. Актеров играют корифеи труппы — причем, с первого взгляда узнается лишь Игорь Иванов, Сергея Курышева и Сергея Козырева в облике седовласых и седобородых старцев сразу и не признать. Внутри белого колодца (а стены здесь до поры до времени укутаны белоснежными полотнищами) с красными тряпичными всполохами на костюмах они, эти бродячие актеры-мудрецы выглядят едва ли не волхвами-пророками. Да и слова их доходят до ума, до сердца, до печенок — самый что ни на есть классический шекспировский текст звучит, как текст передовицы. «Прелюбодейство? Это не проступок// За это не казнят, ты не умрешь.// Совокупляйтесь! Мне нужны солдаты» — произносит Иванов текст Лира, попутно оправдывая смертный грех Гертруды. «Купи себе стеклянные глаза — и делай вид, как негодяй-политик, что видишь то, чего не видишь ты», — тут уже, думаю, можно без комментариев.

С появлением этих героев в действие вступает мощная эстетическая составляющая — профессиональные игроки, на фоне которых все политические игры выглядят не просто низкими, но еще и вопиюще бездарными. Гертруда и Клавдий, сначала неуклюже падающие на узкий деревянный помост — не самое, надо признать, удобное место для совокуплений, а спустя несколько минут, бросающиеся наперегонки убивать безумную Офелию, превратившуюся в ненужную и неуправляемую свидетельницу — это уже в чистом виде фарсовые персонажи. И красные лаковые туфельки Гертруды, рифмующиеся с её красными трусиками, работают именно на этот жанр.

Собственно, как показывает опыт, в политике более-менее удовлетворительно работают только статисты. Эту роль в спектакле Додина исполняют монтировщики, которые, ритмично грохоча сапогами, выносят деревянные плиты, чтобы «замуровать» очередной труп. Фокус с пространством от художника Александра Боровского тоже безупречно бьет поддых: сбросив белые одежды, мир вокруг оборачивается тюрьмой, насквозь просматриваемыми коридорами по квадрату. Стало быть, пространством для всех описанных выше игры были не подмостки истории, а «дно» этого самого тюремного колодца. Но в нем, почти не умолкая, от начала и до конца, невыносимым и незаменимым контрапунктом звучало «Танго в сумасшедшем доме» Альфреда Шнитке, подчеркивая, что мы все-таки в театре, и что «положительным героем» может быть еще и «смех автора» или, как в данном случае, творческое и гражданское единомыслие актеров и режиссера.

Но финал, придуманный Додиным, всё же достоин отдельных аплодисментов. После предсмертных слов принца «Дальше — тишина», тишина не наступает. Вернее наступает, но лишь на мгновение. Ей разрушает человек «в штатском», объявляющий себя с экрана телевизора, проносимого перед залом статистами, гарантом спокойствия и порядка в государстве. Этот человек, исполнивший роль грядущего правителя Фортинбраса — не актер вовсе, как уверяют в МДТ. Но у него настолько характерные, до жути знакомые речевые особенности — интонации, ритмика, ошибки в произношении — что никакой актер их не воспроизведет. А вот дальше уже действительно — тишина.