«Америка. Часть вторая» Биляны Срблянович — необременительное дамское рукоделие, вышивка на актуальные темы. С любовным треугольником, патетическими речами, каким-никаким сюжетом: некто Карл теряет работу, его женатый друг Даниэль спит с русской манекенщицей-наркоманкой и сам умирает от передозировки, все бросают Карла на произвол судьбы, Карл кидается под поезд в метро. Проходная мелодрама. И не было бы повода для разговора, если бы не поставил «Америку» Пётр Шерешевский — режиссёр, обладающий редким умением: на основе плохой пьесы сделать хороший спектакль.

Весь спектакль балансирует на грани пародии. Жестокая усмешка прячется в усах трагедии. Всё всерьёз, с проживанием, с полной вроде бы искренностью — но в какой-то момент и проживания, и искренности становится чуть больше, чем следовало бы для истинного драматического изложения. Немного чересчур старательна походка манекенщицы, немного чересчур простовата продавщица, немного чересчур раскованна жена Даниэля, немного чересчур — такое тоже возможно — навязчив бомж в метро, услужливый официант приносит десерт в шести руках, а на свежей могиле Даниэля в мгновение вырастают и распускаются бордовые розочки. И даже старуха, такая домашняя и уютная, полспектакля сидящая на авансцене, такая любящая и тоскующая мать, — и та наговаривает на автоответчик один и тот же текст с одними и теми же интонациями, и на очередном повторении кажется, что с автоответчиком говорит другой автоответчик, и цена этому страданию — ломаный цент в ярмарочный день. Один лишь Карл — настоящий. Оттого и гибнет. Мир Карла Россмана, рухнувший в одночасье, никогда не существовал. Только Карл об этом не догадывался. В отличие от Франца Кафки.

Да, главного героя «Америки-2» зовут Карл Россман, и это отсылает образованного зрителя к «Америке», роману Кафки. С этого места образованный зритель может сам всё домыслить и про героя, и про идею, и выводы сделает, и всё на основании Кафки, — это такой псевдопостмодернизм, игра со зрителем в поддавки. При таком раскладе собственно вторая «Америка» уже и не имеет особого значения. Шерешевский предложенную игру отвергает сразу же и решительно, вводя в текст спектакля цитаты из самого Кафки, чётко разграничивая великих и ничтожных, эпос и хронику, демиурга и творения его. И уже не поддавки на сцене, а шахматная композиция, не мир Кафки, а мир после Кафки, холодная конструкция, комбинации фигур, ничего не испытывающих друг к другу, разыгрывающих очередную партию, не более того. Святочный рассказ об одиноком эмигранте Карле конферируют два дзанни, два Санта Клауса, один вальяжный, другой дёрганый: бодро и тщательно артикулируют ремарки, декламируют кафкианские цитаты, открывают занавес. Человеческая жизнь становится мелким развлечением рождественских дедов, глумящихся над подвернувшимися под руку неудачниками. Равнодушные святые — страшноватая квинтэссенция апокалиптической современности. Они беззастенчиво играют предоставленными им человечками, не особо прислушиваясь к писку своих игрушек. Карлу поставят мат в четыре хода, а сколько при этом будет пожертвовано фигур — не имеет никакого значения ни для фигур, ни для Клаусов.

Чёрное пространство, в котором делают вид, что живут, персонажи, не просто не приспособлено для жизни. Оно ей противопоказано. Яркие пятна жёлтого цвета отвратительного оттенка — световые столбы, подушки на дорогом диване, резиновые перчатки мойщика посуды, украсившие потом рождественскую ёлочку, — режут глаз. На то и расчёт. «Warning!» — кричит пространство. Чёрно-жёлтая окраска — последнее предупреждение, цвета смерти, знак радиации. Территория повышенной опасности, заражённая зона. Заражённая фальшью и пошлостью, насквозь пропитавшими реальность: как искусственный снег, которым один Санта забрасывает другого, как объятия, нарисованные на платье, как сильный голос подтянутой безутешной вдовы, исполняющей зонг над могилой, как панорама дорогой квартиры, как приветливая улыбка швейцара. Когда Клаусы немного раздвигают занавес, чтобы впервые показать зрителю своего героя, прорезь занавеса принимает форму конфетного фантика. Суть бытия человеческого сводится к фантикам разных видов. Шерешевский собрал свою «Америку» из ме¬та¬фор откровенных, жёстких и точных. Лёгкий матерок и истерические злободневные пассажи самой пьесы на этом фоне уже мало что значат. Текст спектакля неназойливо, но ежеминутно провоцирует зрителя: рискни, назови вещь её настоящим именем, не жди, пока тебе это имя назовут другие. Впрочем, можно и не поддаваться на провокацию, спокойно счесть это китчевой поделкой и продолжать шуршать фантиками. Какая разница. Всё равно хладнокровный Санта Клаус придёт за тобой.