«Короля Лира» в ТЮЗе ждали три года. То есть, ждали не собственно «Лира», ждали, когда Адольф Шапиро, давно ставший руководителем художественных программ Петербургского ТЮЗа, что-то, наконец, там поставит. Обещанного три года ждут. Три года истекли. «Король Лир» вышел.

Программку спектакля выдают в большом запечатанном конверте. Типа: вам послание. Что же в этом «конверте»? И каков адрес послания?

На одном листочке крупно значится постановочная бригада: режиссер, сценограф, художник по свету, а также участвующая в спектакле группа Billy’s band. На другом листке — действующие лица и исполнители. Ничего случайного не бывает, действительно, в спектакле режиссерские эффекты — отдельно, актеры — отдельно…

Кто не проклинал огромный зал ТЮЗА, кто не хотел «отрубить» боковые крылья, уменьшить, обуютить ангар детской радости на Семеновском плацу? В «Лире» Е. Степанова затянула зал холщовым пологом, сократив пространство. Прием не новый: та же Е. Степанова делала примерно то же лет десять назад в томском спектакле Б. Цейтлина «Ангел приходит в Вавилон» (а до этого Цейтлин и Ю. Хариков играли свою знаменитую «Бурю» в похожем шатре). Но «наш, только наш» тюзовский матерчатый «колпак», в первый момент поразив неофитов революционными изменениями пространства и дав нам понять, что все мы на площади, в балагане, — дальше предательски гасит звук, глушит актеров. Оригинальный, как будто нетеатральный (часто не видно лиц), рассеянный свет Глеба Фильштинского создает «эффект присутствия» зрителей: в зале почти светло и мы можем видеть друг друга. Это даже как будто дает право описать реакции соседей по залу-балагану («Коля спал, Борис молчал, Николай ногой качал…»), но это тема для отдельного очерка. Эффектно? Пожалуй. Смыслово? Нет.

Герои выходят на помост белого, уже сильно затоптанного, оформления, сооруженного из фанеры (игровая площадка, второй этаж — эстрада, многочисленные лари-гробы, ожидающие жертв, и гигантский экран, на который в моменты песен проецируется абстрактное видео — то ли Солярис, то ли облака, то ли клей…). Персонажи образуют правильные мизансцены для фотосъемки, демонстрируют эффектность костюмов, но, до странности, — не более того. Разве что отцовские переживания добродушного Глостера (Игорь Шибанов) выглядят человеческими проявлениями. Остальные — ходульные статисты.

Кто не ругал труппу ТЮЗа, кто не говорил о необходимости сменить ее (этого ждали от Шапиро)? Но в «Лире» приглашенные актеры (Корделия — Алена Бондарчук, Регана — Ольга Онищенко, Эдмунд — недавно принятый в труппу Андрей Слепухин) играют не лучше «коренных». А те играют хуже обычного…

Шапиро всегда склонен к парадоксальным режиссерским фантазиям, распределениям, ходам «театр плюс». Но когда он звал на роль Раневской Ренату Литвинову, это было не только пиар-ходом, но и ходом концептуальным: дива из «нездешних мест», «дыша духами и туманами» смежных искусств, выглядела в вишневом саду МХТ нежизнеспособной орхидеей.

Нынче, по этому же принципу, в «Лира» позвали Билли Новика с его ансамблем Billy’s band, но никакой харизмы в драматической роли Шута Новик не обнаружил, зонги его невнятны, вторичны, особой энергии музыкальное сопровождение спектаклю не дает, только рвет ткань жизни Лира.

Кто же Лир?

Лир — замечательный, редкий, уникальный актер Сергей Дрейден. Это, по большому счету, не его роль (он был бы уникальный Просперо в «Буре»…), но он живет и дышит на сцене, он импульсивен и трогателен так, как всегда бывает Дрейден. Он вообще — человек-театр, на него можно смотреть на сцене, на улице, в метро, слушать его импровизации в застолье — само существование Сергея Симоновича Дрейдена всегда содержательно и театрально. Но сказать, что это за Лир, отчего он сошел с ума, какие глубины прозрел — каюсь, понять не удалось. Он лишается рассудка вдруг и сразу, скорее всего, от конкретных гневливых отцовских переживаний.

Вначале еще сильный, физически крепкий, подвижный, нестарый Лир в сапогах и деревянной короне ведет свой отцовский «концерт» с высокой эстрады, дирижируя ансамблем. И нешуточно разъяряется на Корделию — как хороший отец на невоспитанную дочку. Корделия того стоит: и впрямь груба и «дворняжиста», в отличие от расфуфыренных сестер-злодеек — пышной блондинки Гонерильи и злобной брюнетки Реганы. И дальше все больше Лира душит отцовская ярость, от нее и мутится разум. А придя в себя после сна, этот Лир превращается в смиренного старца, счастливо утирающего слезы младшей дочке и обретающего счастье в ее объятьях. Кто с кем сражается и почему происходят тектонические сдвиги земной коры, ни юным зрителям, ни мне остается неведомо. Есть надежда, что они поймут: нельзя грубить родителям, те могут сойти с ума, но почему мир разражается небывалой грозой по случаю неладов в семье Лира, спектакль понять не дает.

После премьеры лучшие петербургские умы пытались разгадать замысловатый режиссерский ход… с кроликами. Они стали главной «фишкой» премьерных показов: после смерти каждого следующего персонажа выходил слуга и ставил на крышку нового гроба… гигантского мягкого кролика. Или зайца. Раз, два, три четыре, пять… В общем, вышли погулять братец Лир и братец кролик. Теперь, с наступлением Года кролика, животные исчезли, унеся свою сфинксову природу в хранилище реквизита и не сообщив нам, зачем приходили…

Петербургская пресса глухо молчит по поводу «Лира». Привыкшая к тому, что спектакли Адольфа Яковлевича Шапиро всегда имеют некую художественную идеологию, лично я пересмотрела спектакль через полтора месяца. Хотелось дождаться момента, когда актеры успокоятся и будут играть хотя бы в пределах собственной органики, начнут видеть и слышать друг друга, хотелось надеяться, что прояснятся какие-то режиссерские намерения, что Новик обретет драматизм, а песни не будут заставлять Дрейдена замирать восковой фигурой посреди действия, пережидая «музыкальный момент»… Хотелось надеяться, что из разрозненных листков сочинится письмо.

Да, актеры несколько успокоились, но «адрес послания» не прояснился, мост между формой и содержанием не возник. «Педагогическая поэма» про папу с дочками вызывает в зале итоговый смех: зрители смеются, услышав в финале перечисление жертв. С другой стороны, отчего ж им не смеяться? Ведь мы в балагане, и Лир выходит в шутовской короне… Только идея балагана заявлена отдельно, а любимейший артист Дрейден играет серьезно, куда-то спрятав свою уникальную гротесковую суть.

И лишь когда они с Новиком выходят на поклоны и (уже свободно!) пластически и мимически начинают шутить с залом, — вот тут возникает минутный живой театр.

В спектакле много внутренней режиссерской претенциозности, но совсем нет энергии высказывания. В конверт, которого Петербург ждал три года, оказался, увы, запечатан лист без послания.