На основной сцене Александринского театра появилась черная комедия абсурда по сказке Карло Гоцци «Ворон» в постановке Николая Рощина.

Трагикомическую сказку (фьябу) «Ворон» Гоцци написал когда-то только для того, чтобы доказать, что «глупый, неправдоподобный, ребяческий сюжет, разработанный с искусством, изяществом и должной обстановочностью, может захватить души зрителей, заставить их внимательно слушать и даже способен растрогать до слез». Сюжет автор не придумал, а позаимствовал. У кого? Неважно. Сходные истории встречались и веком раньше и веком позже, у Шарля Перро и у братьев Гримм. Даже в русских сказках есть сюжеты о том, как проговорившиеся о тайном злодеянии поэтапно окаменевали. Но «завернуть» такое, как «Ворон», не удавалось доселе никому: убитая птица, могила, людоед, море и суша, мстительный волшебник, братья-антиподы, похищенная дочь волшебника, убийство коня и сокола, свадьба, битва с драконом, тюрьма, окаменевший герой, убитая принцесса (та, что была похищена), оживший герой и ожившая принцесса. Фэнтэзи для мультика, но не для сцены. Между тем, это драматургия, которую никак не отнесешь к детской литературе! Примеры удачных постановок история театра, разумеется, знает, но каждый раз они кажутся исключением из правил. Удивить-то зрителя становится все трудней… А вот Рощин удивил. И удалось это за счет совмещения в его лице автора сценической редакции текста, режиссера и сценографа.

Все, что происходит на сцене (и даже вне нее, как явление в ложе «настоящей итальянки», псевдородственницы Гоцци) — плод остроумной импровизации. Живое воображение во всем — от внешнего вида героев (и оркестра, исполняющего музыку композитора Ивана Волкова), облаченных в строгие черные костюмы и бежевые маски-бауты с пеньковыми дредами, до многочисленных сложных конструкций, занятых в действии. Забавен корабль, плывущий по механизированным волнам («Чик», — произносит Панталона-Елена Немзер, и волны тут же начинают колыхание). Игрушечная молния, являющаяся из колосников по первому зову Норандо-Виктора Смирнова, обрушивается на головы неугодных волшебнику мореплавателей. Терпит фиаско чудище, словно сошедшее с дюреровских гравюр: его белые глаза-шарики сначала вылезают из орбит, а потом и вовсе лопаются (отваливается после выстрела из гигантского ружья и язык чудовища). Служанке арабке, перечащей принцу Дженнаро-Тихону Жизневскому, слуги тут же отрывают голову и выбрасывают ее за кулисы (после эта служанка явится в виде призрака, вещающего принцу про угрозу, нависшую над его братом Миллоном). Самого проговорившегося Дженнаро превращают в камень посредством заливки бетоном (в лучших традициях мафии), а предысторию похищения принцессы (про убитого ворона, послужившего толчком для развития событий) показывают с помощью анимации, сочетающей белый цвет экрана, черный цвет воронова крыла и красный цвет крови. Крови в спектакле предостаточно — задействованы все театральные способы ее имитации. Кровь может «хлестать» жидкими струйками из шеи безголового призрака, краснеть на останках конского крупа, осыпаться конфетти с тела израненного дракона, выступать пятнами краски на белоснежных одеяниях… Почему так много? Потому что Рощин материализует историю Гоцци, трактуемую им как абсурд, посредством черного юмора. И нигде не перегибает палку: ироничность снимает самые острые моменты.

К импровизации относятся и звучащие со сцены современные штампы офисного планктона (про «замечательную атмосферу» или про то, что «главное, мы — команда, коллеги»). Порой словесная импровизация сочетается с действием (как в случае ворона и людоеда, размер которых никак не позволяет им выйти на сцену, показаться на глаза зрителю), что вызывает гомерический смех. Но смеются в зале далеко не все. А жаль. Консерваторам-то и невдомек, что Рощин смеется над ними в первую очередь.