По мнению Зары Абдуллаевой, на фоне бледного кино, идущего сейчас в прокате, особенно интересно выглядят некоторые спектакли театрального фестиваля «Золотая Маска» и среди них — экспериментальный «Город-герой».

Я читаю эсэмэски: «Не знали мы, что через три месяца, при первых же бомбежках наши бумажные полоски-обереги полетят вместе со стеклами. И хорошо, что не знали». Теперь читают другие. Потом опять я: «Из подъезда две ослабевшие женщины с трудом выносят длинный сверток в клетчатом пледе. Осторожно укладывают его на край тротуара. Крестятся, молча стоят. Потом уходят обратно в подъезд». Голоса из затемненного зала читают свои сообщения. Финальная эсэмэска спектакля «Город-герой» выпала мне: «Ленинград все же остался прежним. Оживленные улицы, полные трамваи, кино, рестораны, театры. То же небо. То же солнце. Все, как было».

В черном зале сидят люди с телефонами. Номера пришедших записывают перед началом спектакля (программа «Маска плюс»). Авторы — Екатерина Бондаренко, Марат Гацалов, Татьяна Рахманова — сделали этот инвариант перформанса на Новой сцене Александринки. Компиляция текстов для эсэмэсок выбрана по материалам исследования историка Владимира Пянкевича и дневников блокадников.

Разучившись — так кажется создателям проекта и, кажется, справедливо, — говорить о войне, в частности, о блокаде, потеряв точку опору между памятью и амнезией, тут задумали внедриться в привычную практику нашего современника, вперенного в телефон, посылая ему необычные анонимные сообщения.

Читать их или не читать, листая другие — ежесекундные, — это вопрос персональный. Предполагалось, что человек в роли зрителя в темном совершенно зале, наткнувшись на «инопланетные» тексты, вздрогнет и, может быть, призадумается о чем-то своем, крепко забитом повседневными заботами. Или все-таки о блокаде.

Монтаж текстов эсэмэсок показался и специальным, и как бы случайным. Возможно, такое впечатление возникло из-за артикуляции речи людей, выбранных из публики наугад. Кто-то читал внятно, доходчиво. Кто-то — почти неразборчиво. Так или иначе, но крен в эстетизацию блокадного города поразил чрезмерным перевесом в этой монтажной конструкции. И вызвал даже некоторую оторопь. Как будто мы слушаем и читаем послания не ленинградцев, хотя и наверняка блокадников. Вскоре до меня дошло — но это только интуиция, научно недостоверная, — что мастерили компиляцию эсэмэсок не ленинградцы, пришедшие в восторг от тех дневниковых записей, в которых запечатлелось восхищение архитектурой, памятниками, перспективой безлюдного Невского, мостами и улицами заснеженного пустынного города, героически прекрасного. Кто бы спорил. Разумеется, в сообщениях были и совсем жуткие тексты. Но они рассеялись в общем тоне «петербургского мифа». И, как ни странно, сработали именно на него. Так что память — такая хрупкая структура нашего сознания — отозвалась именно городским красотам с редкими вкраплениями примет самой «механики блокадной повседневности» (так написано в программке).

Коллективное собрание прикованных к телефонам «перформеров» — жест принудительный, но оправданный, если ты, погруженный во тьму зала, в темноты прошлого, в темные пятна своего подсознания, обретаешь опыт, пусть краткосрочный, тех людей, посылающих тебе весточки с того света, из прошлого, заросшего травой забвения. Парадокс, однако, восприятия и, главное, участия в таком предприятии заключается в том, что ты следишь за театральным или квазитеатральным эффектом своих невидимых попутчиков в зале. За тембром их голосов, интонаций, за их паузами. А собственно сообщения играют не столько второстепенную роль — так говорить было бы несправедливо, — но риторическую, отчужденную от тебя, слушающего ближайшего или дальнего соседа по залу.

Хотя, конечно, запись Ольги Берггольц, вдруг (после или во время взрыва) услышавшей свой голос, читающий ее же стихи; или сообщение человека, который хочет закрыть глаза и не видеть разрушения города, то есть решившего погасить свое зрение, действуют и колют в сердце, как пунктум, описанный Бартом применительно к фотографии.

В фильме Александра Сокурова «Читаем блокадную книгу» у радиомикрофона артисты и самые обычные люди читали фрагменты из записей Гранина с Адамовичем. Строгость фильма, лишенного примет «новейших технологий», нейтральная интонация читающих (до сих пор помню, как было без эмоций прочитано «Нина съела Галю») действовали до судорог, до спазмов. Возможно, авторы «Города-героя» пытались обратить внимание или даже доказать, что теперь наша память не откликается, а, попадая в телефонный мусор, слипается то ли с ним, то ли с нашей нынешней невосприимчивостью. В такой радикальной драматической затее был бы серьезный смысл. И диагноз тем театральным меньшинствам, которые пришли на спектакль, тем самым образуя круг гораздо большего числа людей с пробитой памятью. Но провокации не случилось. Той провокации, которую успешно осуществил Ларс фон Триер, столкнувший в «Идиотах» здоровых людей, имитирующих больных, с настоящими даунами.

Ну, а после сообщения, что город остался «все тот же», на экране были прокручены инстаграммы с туристами и питерцами, снимавшими себя на фоне открыточных объектов. К чему, зачем? Если бы знать. На обсуждении после спектакля авторы рассказали, что в петербургской версии спектакля такого финала нет. Там публика выходит на крышу Александринки и смотрит на прекрасно расчисленный, умышленный город. Тот же город и все-таки не тот. Эту разницу авторы спектакля почему то приметить не решились. В таком случае видео в финале «Города-героя» демонстрирует (или дискредитирует?) дневниковые прозрения блокадников, сподобившихся и заметить, и, что еще страннее, найти в себе силы записать издыхающую и немеркнувшую красоту города, а не мифа. Но то были ленинградцы par excellence.