Не будь в ТЮЗе режиссёра Елизаветы Бондарь, первую пьесу Максима Горького едва ли стоило бы рекомендовать зрителям к просмотру, а труппе театра — к постановке. Его утомительно—пылкие «Мещане» — эдакие «отцы и дети» с чеховской червоточиной — написаны хоть и на вечнозелёную тему, но уж больно велеречивы и дидактичны. Горькому заранее ясно, кто тут хороший (разумеется, работящий машинист поезда Нил и его невеста, домработница Поля), а кто плохой (все остальные). К счастью, Елизавета Бондарь в ТЮЗе есть: она провела над героями «Мещан» несколько хирургических операций, и те заговорили — точнее, запели — как новенькие.

Во—первых, режиссёр с оперным бэкграундом превратила выспренние горьковские монологи в музыку: у каждого персонажа — свой особый тембр, темп, набор интонаций. Все при этом по—северорусски окают.

Во—вторых, художник Алексей Лобанов нарядил артистов в пыльные исторические костюмы (реально пыльные — на протяжении двух часов спектакля облака пудры исправно окутывают всех, кто сделал на сцене резкое движение), а госпожа Бондарь поместила их в чистенькую икеевскую 3D—модель дома.

В—третьих, герои пьесы лишились не только жизнеподобия (двигаются как картинки—коллажи, вырезанные из кадров немого кино), но и моральной однозначности. Никто здесь не хорош, ни один не стопроцентно плох.

Тиран и самодур, отец семейства Бессеменов (Александр Иванов) рычит и лает на жену, детей и прислугу. Между тем его антипод — приёмный сын и примерный работяга Нил (Кузьма Стомаченко) — тоже порыкивает, несмотря на весь свой positive thinking, да и ручищи по столу по—хозяйски расставляет прямо как Бессеменов: ну точно будущий революционер, а то и похуже.

Сопрано—Поля (Анастасия Казакова) только кажется безответной прислугой за всё, а сама—то лукава почище жилички Елены (Анна Слынько) — фарфоровой куклы—разведёнки, уводящей из семьи сына просто так, ибо плохо лежит. Сын Пётр (Максим Подзин) и вправду похож на лежачий камень. Гундосый зануда—студент с вечным своим пальцем—крючочком не вызывает ни малейшего сочувствия, как и его сестра Татьяна (Алиса Золоткова) — манерная провинциальная учительница «с запросами», не сумевшая даже толком отравиться.

Тюзовские артисты как один идеально выдерживают свои вокально—пластические партии, но первую скрипку в этом параде ходячих мертвецов играет, пожалуй, тенор—Тетерев (Иван Стрюк). Роль философствующего прихлебателя—мизантропа — просто букет мемов и ядовитых bon mot.

К тексту Горького добавлен современный псевдовербатим. Пока никого нет дома, по икеевским интерьерам ходит белобрысый румяный охранник в камуфляже (Никита Остриков), роется в письменных столах и читает дневники главных героев: в аудиосистеме звучат замечательно естественные голоса актёров, с запинками, оговорками — мы бы и сами так давали «глубинные интервью» социологам.

Бессеменов предстаёт типичным «бумером», бизнесменом и депутатом родом из 1990—х. Его жена Акулина Ивановна (Василина Стрельникова) искренне не может понять своих детей—зумеров — анорексичку с клинической депрессией и безмозглого папенькиного сынка, отчисленного из университета за участие в митинге, куда он и попал—то нечаянно, за компанию.

И всё же не эта «актуализация классики» делает погоду в спектакле. И даже не удачно подобранный комплект модных режиссёрских и сценографических решений (видали и слыхали мы что—то такое в последние годы много раз). Главное тут — бескомпромиссный минимализм в использовании избранных приёмов.

При всей массе увлекательных пластических кунштюков на сцене и в «душах» персонажей ничегошеньки не происходит, малейшее изменение интонации — с писклявого тенора на басок, с кукольного сопрано на хриплое «пить дайте» — становится большим событием. Душная монотонность, возведённая в принцип, отлично живописует «мещанство» как способ существования в любые времена.

При этом воздух в «Мещанах» Елизаветы Бондарь отнюдь не спёртый: вокруг икейской выгородки — громадное пустое пространство, а в нём как дух божий над волнами носится музыка. Обрывки церковного пения, стенания симфонического оркестра, шорохи, шумы склеены композитором Николаем Поповым в прекрасное эмбиент—полотно, эдакое «русское бессознательное», которое врывается в действие то звоном, то эхом, придаёт ему многозначительный объём.

И когда уставшие от бесконечных скандалов «бывшие люди» переходят на церковный речитатив (всё—таки переругиваясь между собой, но уже пианиссимо), их слияние со звуковым космосом спектакля звучит как логичный и очень даже красноречивый конец.