Написанная в камере Петропавловской крепости пьеса Максима Горького «Дети солнца» пророчествовала, как кажется теперь, о начавшейся революции 1905 года. Но это только внешний аспект. Если же стремиться вглубь, то эта самая революция интересовала Горького не столько с социальной точки зрения, сколько с антропологической. Прав здесь Дмитрий Быков, «человек как таковой — вот что не устраивает Горького и нуждается в коренной реформе». А в те времена проблема нового человека, как мы помним, стояла очень остро.

И если брать по гамбургскому счёту, то в пьесе «Дети солнца» явно слышится приговор чеховской интеллигенции, прозвучавший спустя полгода после смерти самого Чехова; той самой интеллигенции, что мечтала о том, как через двести-триста лет люди обретут, наконец, искомое счастье. Прошло всего сто с небольшим. Но именно через эту чеховскую оптику решил посмотреть на горьковскую пьесу режиссёр Владимир Туманов.

Определяя жанр спектакля как «русская кадриль», он намеренно указывает на два расходящихся вектора. С одной стороны кадриль, для которой характерен временный обмен партнёрами и беззаботная, ироничная, хотя и чувственная игра. С другой — прилагательное «русская», которое рифмуется в спектакле со значением «русской рулетки». То есть рулетка, как и кадриль, вполне себе безобидное времяпрепровождение, а вот с прилагательным «русская» приобретает трагическую окраску. И здесь уже не только Горький со злой иронией огрызается на Чехова, здесь Туманов по-чеховски трагически отвечает Горькому.

Эта миссия в спектакле возложена на плечи той же Лизы, обладающей в исполнении Светланы Щедриной удивительной фарфоровой хрупкостью, какой-то изломанной нежностью, и Чепурного, предстающего перед нами стараниями Юрия Ицкова немного чудаковатым философом, прячущим за ёрничеством и циничной иронией глубокое и ранимое чувство. Это во многом их история и их трагический морок на пути к искомому счастью. На фоне постоянно сменяющих друг друга картин только их отношения превращаются в законченную и большую историю, в контексте которой деревянные, полые колонны, «растущие» из сцены к колосникам, кажутся тем дремучим лесом, сквозь который лучам солнца вряд ли когда пробиться. Оттого и блуждают впотьмах все персонажи, оттого и страстью болеют, оттого и рыдают от неё, оттого и заходятся в истерике. И только Чепурной с Лизой оказываются способны преодолеть тот самый страх смерти, «что мешает людям быть смелыми, красивыми, свободными людьми». Только они способны подняться над девятым валом бытовой страсти, накрывающим в финале зрительный зал со страшным рёвом. Путь к истинным чувствам оказывается похоронен под «деревянными фантазиями» инфантильного и капризного эгоиста Протасова, каким играет его Евгений Леонов-Гладышев. Он даже не мечтатель и не проповедник, а всего лишь дилетант. Вся его мечта о новом человеке, — смелом, красивом, свободном, таком, каким не может стать он сам, — помещена, словно зелёное растение, в стеклянную колбу и ограждена от любого внешнего влияния. Алхимик от науки, он предстаёт бездарным, хоть и увлечённым, любителем опытов. Мы видим в спектакле только один, да и тот оказывается банальной варкой яйца!

Тема дилетантства становится в спектакле синонимом современного человека, которому легче плодить вокруг себя бесчисленное количество утопических идей, не только не обременяя себя душевным трудом для их воплощения, но и пугаясь любого намёка на внезапное проявление чувств. Вот он, взращённый Протасовым искусственный мир. И это в случае со спектаклем Туманова приводит к бунту чувств, которым становится душно в спёртом воздухе этого мучительно и одновременно смешно умирающего дома. Дилетант, томимый идеями о лучшей жизни, её никак не изменит, а вот дом, — как прообраз мира, в котором живёт человек, — запустит дальше некуда. А потом непременно появятся и распоясавшаяся, наглая горничная Фима (Екатерина Рябова), и вульгарно паясничающий Яков Трошин в чине спившегося подпоручика (Михаил Николаев), и нахрапистый слесарь Егор (Игорь Бессчастнов), и, мычащий словами, флегматичный дворник Роман (Дмитрий Евстафьев), в самом начале спектакля проверяющий молотком степень добротности деревянного ящика.

Уже в этом действии можно обнаружить намёк на заложенную в спектакле мысль о «трагически прекрасном человеке». В финале мы действительно видим таких людей, соединившихся, наконец, друг с другом, но уже в ином мире. А в памяти звучат звонкой пощёчиной строки Анатолия Мариенгофа:

«Эй, человек, это ты звучишь гордо?»

И — в морду! в морду! в морду!

Такой диалог с современностью сейчас вполне уместен. Напряженный, дерзкий, с вызовом. Иначе не поставить перед зрителем вопроса: как жить, да и нужно ли, если нет в этом мире счастья? А если этот мир вдруг разрушится, то не трагической ли иронией будет тогда проникнут протасовский призыв «к солнцу! источнику жизни» в отсутствии самой жизни? И нужно, видимо, уже сейчас не инфантильно мечтать о взращивании в стеклянной колбе нового человека, а начать задумываться над тем, в какой мир мы его потом выпускать будем — в тот или в этот.