«Забалоцце».
Республиканский театр белорусской драматургии.
Режиссер-постановщик Евгений Корняг, композитор Катя Аверкова, художник Татьяна Нерсисян.

Спектакль «Забалоцце» Республиканского театра белорусской драматургии стал заключительной частью трилогии Евгения Корняга по мотивам белорусского песенного фольклора (первая — «Брак с ветром», вторая — «Пачупки» ). Каждый спектакль по форме — «песня в одном действии», по сути — мифопоэтическое размышление на тему ключевых трансформаций человека — брак, рождение и смерть.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Заболотье — место одновременно и реальное, и вымышленное. Это и настоящая деревня в Полесье, куда выезжали в этнографические экспедиции авторы спектакля Евгений Корняг и Катя Аверкова, и неизведанное пространство из народного фольклора, связанное с потусторонней силой и жизнью после смерти. Для каждого спектакля Корняг выбирает определенную цветовую гамму: «Брак с ветром» — черно-белое с кровавыми пятнами алого, «Пачупки» — черное на черном, «Забалоцце» — траурный белый с редкими просветами синего (художник спектакля Татьяна Нерсисян). Как и в «Пачупках», в «Забалоцце» актерские единицы лишены индивидуальности — они облачены в военные шинели (в основе спектакля реальная история о восьми братьях, убитых в ВОВ) цвета седой иссохшей земли. Мириады трещинок покрывают шинели, накинутые на голое тело, — блуждающие люди в бело-сизой полутьме сливаются с текстурами пространства: наклоненный планшет сцены превращается во вздыбившуюся землю у пересохшей, покрытой такыром речушки и отдаленно напоминает погребальный курган, в разы переросший истощенное русло.

Один из мотивов, возникающих в песнях и образах пространства, — зимний холод, трупное окоченение. «Была осень — теперь зима, были хлопцы — теперь нема», — вместо земли в последний путь бросают горсти снега. Поминальные свечи, вырастающие до небывалых размеров, напоминают не то магические грибы подземного царства, не то тонкие светящиеся сталагмиты. Пространство спектакля — как поется в одной из песен, темница, в которой нет ни лета, ни зимы, ни дня, ни ночи, — посмертное безвременье.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Память живых о мертвых — единственное, что освещает путь усопшим. Спектакль начинается с того, что Галина Чарнабаева собирает всех на дзяды, обряд поминания предков, и постепенно зажигает свечи, распределенные по всей сцене. Постоянное использование локального света сжимает пространство, и крохотные очаги света неожиданно становятся густонаселенными. Вместе со свечами из-под земли вырастают тела усопших, медленно проглядывая из груды шинелей то рукой, то ногой. Из могил встают только юные, ей же, старухе, не повезло пережить своих детей, и потому она остается в одиночестве поминать их.

Поминки проходят без похоронной помпы. Третья часть трилогии по-траурному скупа на динамику и разнообразие и в основном строится на пластических рефренах — полете свободного тела, прибиваемого шинелью, одеждой смерти. Пластика артистов, близкая к медленному медитативному контемпу, каждый раз обрывается, утяжеляется через облачение в шинели и либо замирает, улетучивается, либо переходит в агрессивно-ломаную форму.

На этих полюсах и строится весь спектакль — чувственная телесность жизни и хитиновый панцирь смерти. Мертвецы возникают как полуночные кошмары: искореженный человек в шинели, с торчащими вместо рук ногами и фатой без головы, будет охотиться за одним из юношей (брак со смертью вместо брака с девицей); из двери в потусторонний мир, расположенной прямо в полу, выползает отец братьев — кукла с железными лопатами вместо головы и конечностей — и на четвереньках, с лязгающим звуком перебирается к большой яме, вырытой в глубине сцены, — в этой братской могиле найдут свое последнее пристанище все остальные мужчины семейства. Из глубины ямы будут выныривать друг за другом влюбленные пары, с трепетной страстью покрывая поцелуями тела друг друга. Могила неоднократно заменит теплое супружеское ложе. В одной из песен девушка интересуется у уезжающего возлюбленного: «Кто ж тебе постельку постелет?» Актриса держит юношу за руку, пока тот лежит в гробу (в дверном проеме), а тело его постепенно зарастает синей травой: «трава лежит на болоте — казачья постель мягкая».

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

С того света появляются не только люди, но и животные: из ямы показывает огромную голову костлявая, будто обглоданная разложением, корова, собранная из костылей.

Эти же костыли по сцене будет собирать девушка (Ганна Семяняка) и, не справляясь с грузом смерти, просить помощи у зрителей. В одной из сцен вся женская часть актерского состава уснет под шинелями, превратив их в одно большое одеяло, и с ужасом проснется, поджав босые ноги, от пришедших похоронок.

Юные и хрупкие, они обречены на роль вдов и плакальщиц. Неестественность их роли прослеживается в каждой сцене. Девушки мечтают о призрачной жизни — о том, чтобы быть любимыми и иметь семью: в одной из сцен жена и мать мужа будут раскачивать над рекой люльку с младенцем, который никогда не родится, — бездыханное тело его отца распростерлось на дне реки среди игрушечных кораблей и уже не сможет подняться после сражения: «Я думала, сынок, тебя женить, а ты пойдешь, сынок, в войско служить. Я думала, сынок, невесту ждать, а ты пойдешь, сынок, на фронт воевать». Мечтам женщин не суждено сбыться. Остается только провожать мужчин в могилу.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Память о них уходит под воду. Вот они, живые, улыбаются на фотографиях в рамках, поднятых у отверстий в полу, прислоняются к стеклу руками и посылают родным поцелуи, но уже через секунду рамки заполняются водой, и лица мужчин постепенно теряют очертания, а после и вовсе исчезают, оставляя стенающих вдов у зияющих пустотой портретов.

Смерти не рад никто — ни озлобленные на свою безрадостную долю женщины, вступающие в противоборство с мужчинами и оказавшиеся с ними по разные стороны входа в потусторонний мир, ни желающие спокойной жизни мужчины, вспоминающие о своих женах и сестрах на привале. Артем Курень, игравший в «Венчании с ветром» Жениха, отчаянно борется за свою жизнь, пока остальные буквально вталкивают его в могилу. Он кричит, бьется изо всех сил и повторяет движения из другого спектакля, как бы вспоминая свою жизнь. Невесте (Ганна Семяняка) придется привязать Жениха ремнями к двери и насильно захлопнуть этот гроб, пока юноша будет продолжать стучаться с того света.

Могуче-глубокое хоровое пение, народные мотивы, переплетаемые с современной электронной аранжировкой: поющие голоса будто вскарабкиваются на гору, с нарастающим напряжением, все выше и выше. Песня заставляет всех скорбящих быть сильными.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Самое страшное — умереть на чужой земле, потому что никто не придет помянуть тебя. Забвение — вот настоящая смерть. Пока же умершие существуют в коллективной памяти, жизнь продолжается. Вот и сейчас мертвым находится место в зрительном зале — актеры рассаживаются по всему периметру рядов и поют в темноте и тишине среди зрителей, повторяя рефреном строки: «А на том свете ничего не надо… А на этом свете все наше богатство». Зритель становится соучастником общего поминания, совместной панихиды. И этот объединяющий всех горький траур должен дать облегчение. Потому что все покинувшие тебя — рядом, пока ты о них помнишь.