«Иван Федорович Шпонька и его тетушка».
Н. Коляда по мотивам произведений Н. Гоголя.
«Коляда-Театр».
Режиссер Николай Коляда.

Села писать. Не идет. Ощущение дежавю, не от спектакля даже — просто столько раз уже старательно описывала невероятный мир спектаклей этого театра! И сейчас опять — рыбы, рыбы, рыбы, крупные и мелкие, серые и желтоватые, мягкие, юркие — они в руках массовки (из нее/в нее главные персонажи все время выныривают-заныривают) временами становятся частями тел, например, грудей у девок или еще чего-нибудь у мужиков, или младенцами, или предметами для битья. Веники, веники, веники, обычные кухонные веники — они работают и по прямому назначению, а то, повернутые метелками вверх, становятся деревьями для рыб. Еще есть белый кролик, который временами тихо хрумкает себе капусту, временами, когда нужно, смирно сидит на руках у артистов. Есть, и тоже много-много, воздушной сладкой ваты, которая здесь же производится и с чавканьем пожирается… И много стаканов в подстаканниках… И людей невероятно одетых, с тапками вместо шапок на головах, тоже много, много…

Сцена из спектакля. Фото Марины Козлачковой

Нет, пойду с другой стороны. С той, что в этот раз особенно бросилась в глаза: в «Коляда-Театре» спектакли начинаются не на сцене. Есть пролог, который, наряду с эпилогом, отдельное, очень важное здесь действие. Коляда, начиная «с вешалки», задает другой — «негосударственный» — тип театральной коммуникации. Когда сам, как рыба, кстати, снует между зрителями, здоровается, приветствует знакомых и незнакомых — сегодня они все его, лично, гости, — что-то у них выясняет, рассаживает. Когда минут пять-шесть общается уже с залом — три слова о спектакле, два — о последних новостях театра: что репетируется, куда съездили-поедут, какую премию получили, у кого из актеров аппендицит… ему из зала выкрикивают вопросы, он коротко отвечает — все это быстро, легко, без гонора, но и без панибратства. Когда после спектакля часто сам стоит за прилавком с книгами своего собрания сочинений, кассетами с музыкой из спектаклей, еще каких-то многочисленных фирменных театральных коляда-предметов. Купец он отменный: шутки, фотографирование, автографы, разговоры со зрителями о спектакле — все успеет, всем ответит, все заметит, а потом еще и отпишет тут же в ФБ.

В этот раз все было так же:

— Николай Владимирович, а что значат рыбы в спектакле?

— Не знаю, просто увидел в интернете, что в Иванове красивых рыб делают, и скупил сразу всех.

— Ну это же что-то значит! Рыбы — это людишки, которые скользкие, быстрые, суетятся, да?

— Видите, как хорошо вы все объяснили.

— А что такое нашлепки из пластыря на щеках? И веники?

— Да не знаю я. Правда. И почему тапки вместо шляп на головах — не знаю. От старых спектаклей остались. Надо же как-то спектакль одевать, а денег нет, все деньги на рыб ушли — рыбы дорогие…

Сцена из спектакля. Фото Марины Козлачковой

А можно как раз начать с того, что Николай Коляда, сам того не подозревая, делает спектакли не в традиционной семиотической парадигме, где автором-режиссером закладывается определенный смысл, «месседж» и разрабатывается система знаков — кодов сценографических, фактурных, мизансценических, — призванная этот смысл кодировать. А в новой, антропологической: здесь нет готового послания, которое должен разгадать, расшифровать зритель. На сцене творится история с какими-то важными для режиссера акцентами, но смысл, идея, а уж тем более концепция здесь существуют в открытом режиме. Сами видьте-чувствуйте, сами понимайте-объясняйте.

Интересно, что этот самый придуманный смысл он часто формулирует постфактум, на сайте театра или в интервью. Просто по привычке: надо же, чтобы было «про что». В «Шпоньке», например, как простодушно сообщается уже в анонсе спектакля, «все выстраивается в стройную цепочку и понятную мысль: люби и ничего не пугайся… не надо бояться жизни. Не бойтесь влюбляться, сердиться, радоваться, гневаться, смеяться. В общем — проживайте жизнь с радостью и увлеченно, принимая все в жизни: и плохое, и хорошее».

«Ой!» — прочитав это после спектакля, едва не вскрикнула я. Потому что обозначить так «мысль» только что мной увиденного — все равно что держать в руках квадратное и коричневое и, глядя в глаза с открытой улыбкой, говорить, что это длинное и зеленое. «Как мучительно жить! Как страшно влюбляться! Как невозможно вообще находиться в какой-либо степени близости с людьми!»: спектакль «Шпонька и его тетушка», несмотря на всю свою обычную в этом театре дурашливость, один из самых трагичных у Коляды.

Сцена из спектакля. Фото Марины Козлачковой

Гоголевская повесть — про маленького, скромного, смирного человека Ивана Федоровича, который в возрасте неполных сорока лет подал в отставку, приехал в свое имение к тетушке, и та захотела его женить на сестре соседа, а Иван Федорович испугался, и ему приснился страшный сон. Повесть осталась незаконченной, в спектакле же — конец полный, окончательный, смертельно-неизбежный, подготовленный всем ходом действия.

В Шпоньке Олега Ягодина, в самой его телесной организации, действительно есть что-то от кролика. Наверное, прежде всего в плечах, которые постоянно, как будто в испуге, немного приподняты к ушам. И чем больше всматриваешься в него, маленького, сутулого, в коротких не по росту брючках, стоптанных ботинках, но зато в опрятном сюртуке с галстуком, тем теснее становится в груди, просто труднее дышать. От его ничего не выражающего, только старающегося быть внимательным лица, от тихого, глухого, без особенных модуляций, старающегося быть вежливым голоса, от неуклюжих осторожных движений…

На него орут все. Кто — будто с любовью, как убойно-громогласая тетушка Василиса Кашпоровна Светланы Колесовой. Кто — с негодованием, как смачно совершающий с ним банную процедуру сослуживец Степан Курочка Сергея Колесова. Кто — с полным радушным равнодушием, как беспардонно-необъемный во всех телесных и душевных проявлениях сосед Григорий Григорьевич Максима Тарасова. Отдельного упоминания достойна мать последнего Наталья Фоминишна, басистая («Вы водку пили?»), в мотоциклетных очках, у Антона Макушина — смиренная и грозная одновременно. Только Мария Григорьевна Ирины Плесняевой, сестра соседа, которую и вздумала сосватать тетушка Ивана Федоровича, не кричит — сама от волнения и переполняющего эротического желанья шепчет. Что еще страшнее.

Сцена из спектакля. Фото Марины Козлачковой

И все это, все эти столкновения с миром, с людьми мощно, как всегда у Коляды, отыгрываются массовкой. Шпоньку и щиплют, и теребят, и хватают, и качают, и рыбьими головами тычут, только не слышит никто, да и не слушает. И он, понимая, говорит очень мало, совсем редко, только когда совсем уж молчать невозможно, и короткими фразами. И оттого как гром — его финальный в первом акте монолог, когда возвращающийся от соседа на бричке Шпонька встает на ней во весь рост, распрямляется, сбрасывает с головы дурацкий тапок-шапку и, вдохнув полной грудью, завораживающим чудным голосом произносит: " …Вдохновенная, небесноухающая, чудесная ночь! Любишь ли ты меня? По-прежнему ли ты глядишь на своего любимца, не изменившегося ни годами, ни тратами, и горишь и блещешь ему в очи, и целуешь его в уста и лоб? Ты так же ли по-прежнему ли смеешься, месячный свет? О Боже, Боже, Боже! Такие ли звуки, такие снуются и дрожат в тебе? Клянусь, я слышал эти звуки, я слышал их один в то время, когда я перед окном: на груди рубашка раздернута, и грудь и шея мои навстречу освежительному ночному ветру…" И дальше, и дальше, большой кусок из малоизвестных «Набросков драмы из украинской жизни» дарит своему Шпоньке Коляда. Перед нами — на миг! — обнажение, открытие тех сокровищ, что запрятаны в забитой душе.

Сцена из спектакля. Фото Марины Козлачковой

Второй акт начнется с темы женитьбы, которая после рассказа Шпоньки об обеде у соседа с его матушкой и сестрами совершенно завладела беспрестанно качающей свертки с рыбками-младенцами тетушкой. И вот уже головы всей массовки, без половой дифференциации, обряжены в фату, и девки, что только что пели-плясали с парнями, мертво повисли у тех на плечах, а потом и легли, и упокоились все, закрыв очи. Нет, тут же, через секунду, загрохочет музыка, и все опять пойдет колесом вокруг по-прежнему тихого, слабо сопротивляющегося тетушкиным матримониальным планам Шпоньки. Но нас уже предупредили.

И потом будет сон! Где его, лежащего в бричке, все будут есть. Кролик рядом — капусту, а все эти люди — Шпоньку. Прямо ложками с аппетитом весело уминать. А Мария Григорьевна, доставая ложку из его уха, перед тем как засунуть себе в рот, будет жалобно требовать: «Отдай мое сердце!»

Сцена из спектакля. Фото Марины Козлачковой

Закончится все хохотом наевшихся людей, постепенно переходящим — сначала еле слышно, потом все явственней — в вой тетки. Свет гаснет, спектакль окончен, а она все воет и воет.