В 2019 году исполняется 240 лет РГИСИ (дата, впрочем, сомнительная и недоказанная: нет связи между драматическим классом, который набрал Иван Афанасьевич Дмитревский в рамках «Танцовальной Ея Императорского Величества школы» — и Школой актерского мастерства (ШАМ) Леонида Вивьена, от слияния которой с КУРМАСЦЕПом Всеволода Мейерхольда в 1922 году получился Институт сценических искусств, ИСИ… Но вот что точно — в октябре этого года исполнится 80 лет театроведческому факультету. И тут без дураков. Самая старая театроведческая школа, идущая от 1912 года и графа Валентина Зубова, оформилась в факультет в 1939 году. Был набран первый курс студентов, и 1 октября начались занятия.

Эту школу олицетворяют многие ее создатели и продолжатели. Когда-то, начиная журнал, мы почти сразу организовали рубрику «Учителя». Частично из нее, частично из новых текстов пять лет назад была собрана и издана книга «Учителя» (составители Марина Дмитревская и Евгения Тропп), история факультета в лицах преподавателей и учеников (каждое эссе написано учеником об учителе). Герои книги — представители старших поколений педагогов нашего театроведческого (и портреты в ней расположены по хронологии их появления на факультете). Кому-то знаком этот том, кому-то — нет. И мы решили в течение предъюбилейных месяцев выводить в широкий читательский мир лица и творческие биографии знаковых педагогов театроведческого факультета. Вот так — серией, каждую неделю. Чтобы помнили.

РОДНАЯ КРОВЬ

Если бы, подобно гоголевской Агафье Тихоновне, я сочинял, сочленял своего идеального Учителя, то у многих, кому обязан, взял бы отдельные черты. Логический ум — у Юрия Михайловича Барбоя, терпение и упорство — у Веры Викторовны Ивановой, обаяние и шарм — у Льва Иосифовича Гительмана, феноменальную память — у Абрама Акимовича Гозенпуда, здравый смысл — у Галины Алексеевны Лапкиной… Еще немало качеств добавил бы от многих, меня по жизни учивших… Наталья Борисовна Владимирова была бы во всем этом организме, как ни странно прозвучит, кровью… родной кровью…

Н. Б. Владимирова. 1970-е гг.

Еще до первого личного свидания с Владимировой наслышаны первокурсники о ней были изрядно: крута! Поэтому ждали напряженно: еще мало друг друга, казалось бы, знающие даже как-то сплотились в преддверии предстоящей общей угрозы… Мне она приглянулась почти сразу… Полноватая, круглолицая, наверное уступающая в изяществе уже обворожившей нас царственной Нине Александровне Рабинянц, но по-женски привлекательная. Она мне почти сразу напомнила маму, а точнее, ее гусь-хрусталевскую родню. Они были такими же, грузноватыми, но легкими в движении, и даже голоса — мелодичные и чуть с одышкой — вспомнились, когда Наталья Борисовна заговорила… Опять же в сравнении с восторженным Гительманом ее манера могла показаться пресноватой, но тягуче-завораживающие модуляции с четким выделением смысловых слов, иногда повторением их постепенно завораживали. Ее речь, когда она читала лекции, была не совсем бытовой, обыденной. Она практически мелодекламировала, рассказывая о временах, когда мелодекламация была в чести. Говоря об Островском, казалась одной из его героинь — однокурснички не дадут соврать, как-то в кулуарах ее назвали Кабанихой (что мне, сыну властолюбивой мамы, совсем не мешало ощущать ее родной). То есть в лекциях ее был определенной момент театральной стилизации, актерского выступления в два сорокапятиминутных акта, прерываемых нашим перекуром на задней лестнице третьего этажа. И, прекрасно знавшая приемы великих актрис прошлого, она умела соединять четкую композицию своих монологов с проникновенным обращением в зал в патетические моменты и сдерживаемым смехом в моменты комические.

Очень любила иронические апарты, об ее остротах и жестковатом сарказме тоже ходили легенды. Именно владимировская ирония покорила меня окончательно. Будучи человеком смешливым, я начинал хихикать во время ее саркастических филиппик даже в мой адрес, потому что, в отличие от моих трясущихся и пучивших глаза однокурсниц, мне мало дела было до сути суть претензий — меня покорял юмор. Редко упускаю возможность посмеяться и над собой в том числе — она давала это удовольствие получать чуть ли не при каждой встрече. Как многие зрители ждут от актеров их фирменных штучек — какого-то особого жеста или гримасы, так я, достаточно дотошно конспектируя ее обстоятельные лекции, всегда ждал этих выходов из роли, искренне хохоча над наиболее удачными остротами. И даже когда не было смеха открытого, встречаясь с ней глазами, посылал сигнал — шутка принята! Мне кажется, и она меня как-то скоро почувствовала: я все чаще и чаще встречался с ее понятливым взглядом.

Н Б. Владимирова и Г. В. Титова. 1960-е гг.

Н Б. Владимирова, Б. А. Смирнов, Г. И. Ромейко. 1960-е гг.

Со студентами. Сидят: Н. Зайцева, Н. Б. Владимирова,
Л. Мальгунова; стоят: Е. Марченко, А. Смирнова-Несвицкая,
Е. Авраменко. 2007 г.

Она любила пользоваться карточками с цитатами, несмотря на то, что, мне казалось, большинство из них должна была бы помнить наизусть. Читавший свои лекции-поэмы без единой бумажки Лев Иосифович и этим тоже поражал. Но у Натальи Борисовны в самом перебирании карточек, в акцентированной остановке на одной из них, а потом в чтении цитаты четко и с подчеркнуто проинтонированными знаками препинания был момент почти ритуальный, помогающий нам осознать все величие только что произнесенных фраз.

Неравнодушному к тряпкам всю жизнь, мне нравилось, как она одевалась. И опять же она была куда проще великолепной Нины Александровны в ее по тем временам стильных одеяниях и серебряных украшениях в виде перстней и брошей. В горошистых кофточках и трикотажных костюмах Натальи Борисовны был свой уверенный стиль — сдержанно-женственный, в меру кокетливый и абсолютно демократичный. Одежда подчеркивала истинные черты ее натуры, скрываемые напускной строгостью поведения и командными интонациями речи.

Ни для кого не секрет, что студенты, а точнее студентки, не прочь обсудить личную жизнь педагогов. Своим, надеюсь, я даю для этого достаточную пищу. И про великого Владимирова, вдовой которого она уже была, мы, конечно, были наслышаны. И знаменитую статью из сборника «У истоков режиссуры» сама же Наталья Борисовна любовно-уважительно рекомендовала как пример толковой театроведческой работы. Приходя к ней домой с очередной работой, я сталкивался с ее тогдашним мужем, но запомнил его плохо. Она так скоро окунула нас в перипетии ее взаимоотношений с своими внуками, что остальная часть ее семейной жизни была для нас уже неважной. Полина и Тарас практически стали внесценическими персонажами ее монологического театра, героями интермедий, прерывающих разбор очередной семинарской работы. И горделивые интонации рассказов бабушки о проделках и достижениях внуков делали ее еще более понятной и близкой.

Еще девочки передавали друг другу истории о том, как — о, ужас! — Владимирова кого-то опустила ниже плинтуса! Еще тряслась перед экзаменом добрая половина курса (завалит, точно говорю!), но Владимирова покорила уже практически всех. Особенно когда начались семинары. Только на семинарах я и оценил ее окончательно не только как остроумного, своеобразно обаятельного лектора, но как настоящего учителя. До сих пор поражаюсь, как настойчиво и методично она вдалбливала в нас азы профессии, сопровождая процесс ироническими пассажами. И до сих пор считаю, что хоть каким-то специалистом сделался именно благодаря ей. Она задавала вопросы практически по каждому факту и домыслу — и надо было настойчиво доказывать, что сие имело место, в первую очередь — себе, а потом уже ей. Она просто учила логике ученого, который не должен быть голословным. Ее было не обмануть красивой концепцией. Были у нас любители расписать какую-то оригинальную версию так, что дух захватывало от богатства фантазии юного театроведа. Я лично, не скрою, садистически наслаждался допросами своих однокурсников, в которых каждый красивый оборот подвергался дотошному разоблачению…

Будучи женщиной до мозга костей, она обладала цепкой женской интуицией. И это неожиданно проецировалось на ее учительство. Во всяком случае, темы для работ она выбирала с учетом, так сказать, психофизики студента. Своего героя — водевильного Дюра — я нашел сам, но предлагался он одномоментно с другими вариантами (первая постановка «Грозы» и еще что-то в этом роде). Она сразу сказала: Дюр! И заставила так перелопатить материал, что Николай Осипович стал являться мне во сне и рассказывать о деталях, которые потом обнаруживались и в реальности. Первый исполнитель роли Хлестакова, с его яркой публичностью «короля водевильной сцены» и скрывающимся за этой маской «рыцарем бедным» (у Дюра-композитора был романс на знаменитое пушкинское стихотворение), оказался мне понятен в первую очередь по-человечески. Да и сам водевильный жанр с его парадоксальностью, яркой зрелищностью и демократичностью, что называется, мой… Как-то и мы с Натальей Борисовной оказались во вполне водевильной ситуации. Уж не помню, чем и в какой-то момент я перед ней провинился, но однокурсники хором убедили меня, что я безмерно виноват и надо идти мириться. Тут как раз у нее случился день рождения, и я, по-хлестаковски решив исправить ситуацию, схватил торт-цветы и ринулся в Дровяной ее поздравлять. Минуту спустя после звонка в дверь я был в полном смысле слова спущен с лестницы, подхватывая на лету брошенные вслед торт и цветы. Фурия!!! Несмотря на постыдное фиаско, я внутренне даже был польщен: бьет — значит, любит…

И сам я испытывал к ней похожее чувство. Еще с того момента, когда на втором курсе стал папой, о чем, естественно, однокурсники растрезвонили налево и направо. После ближайшей лекции она задержала меня в аудитории и протянула пакет, в котором оказались разноцветные ползунки и еще какие-то детские примочки для моего Лешечки. Было это во времена жутчайшего дефицита на все, поэтому и материальный смысл презента был вполне ощутим, но главное было в другом… Сказать, что я был тронут, — значит не сказать ничего. Это было так по-семейному… Именно в этот момент я понял, что Моховая действительно родная и дорогая… Знаю, что подобные знаки внимания, а порой и просто житейскую помощь получали от нее и другие мои однокурсники.

Н Б. Владимирова. 1960-е гг.

Серьезно поссорились мы только раз, точнее, не поссорились даже, просто она на меня по-настоящему обиделась, а это означало почти полную блокаду отношений. Я хотел писать диссертацию у нее, и она этого очень хотела. И тема возникла из наших с ней работ. Но начальство решало другие проблемы, и я оказался у Гозенпуда. Признаюсь, я не пожалел потом об этом: Абрам Акимович, старенький, крохотный, знавший все обо всем, меня совершенно очаровал, и я рад, что судьба меня с ним свела. Владимирова же восприняла все происшедшее как натуральную измену: телефонные откровения прекратились, здоровалась холодным кивком и всячески демонстрировала свою обиду. Может, она считала, что я, ее любимец, должен был более рьяно защищать наш союз… При этом понимала, что вина не моя, но по загадочной женской логике считала, что я виноват все равно… как мужчина… как неверный мужчина… и что она, конечно, привлекательней прочих… Во всяком случае, позже, когда отношения все-таки восстановились, она прямым текстом сказала мне, что с ней я бы написал диссертацию намного лучше…

Потом, когда я ринулся в приключения за стенами академии, мы общались не очень часто — иногда пересекались на кафедре, где я, если рядом было свободное место, пытался всегда к ней подсесть и перекинуться парой слов полушепотом под неодобрительным взглядом Барбоя. Но когда в телефонной трубке слышался ее всегда узнаваемый слегка модулирующий голос с традиционной фразой: «А знаете ли, Саша?..», — мне всегда теплело. А дальше шел рассказ о чудных открытиях в области истории театра ее очередной фаворитки-студентки вперемежку с изложением очередных успехов внуков Полины и Тараса. Заканчивала она тоже всегда традиционно: «…думаю, вам это не очень интересно…», — и отключалась. Ни здрасте, ни до свидания — как будто мы с ней последний раз говорили буквально вчера. Иногда звонила с просьбой о каком-то дефицитном билетике, но крайне редко — она, несомненно, обладала большим внутренним достоинством и просить лишний раз не любила. Мой приятель Виталий Кононенко, которого, к сожалению, тоже уже нет на белом свете, общался с ней более плотно и после очередного телефонного или живого разговора пересказывал ее остроты и новые исторические факты, обнаруженные следующим поколением ее учеников. Он в свою очередь обсуждал с ней, как со старой подружкой, мои похождения — карьерные и прочие. Вот так и коммутировали… Она как-то сама позвонила и попыталась что-то прояснить в перипетиях моего тогда разваливающегося брака. Сказал все как есть… Она вздохнула: «Ну, вы даете…» В принципе, все поняла, а значит, и приняла. Для меня тогда это было очень важно. И важно было, когда в разговоре уже нетелефонном она задала прямой вопрос: точно ли я понимаю, что в жизни делаю, и делаю ли именно то, что хотел бы делать? И снова поняла, хотя ответ был, что понимаю не всегда…

После ее ухода вспоминаю ее нередко, и снова становится тепло. Родная кровь греет…

2014 г.

Семинар Владимировой по истории русского театра очень правильно стоял в программе обучения театроведов. На втором курсе слегка или не в меру поумневшие и уже расслабившиеся за первый год обучения студенты попадали в тиски непримиримой требовательности. Уже после первой встречи с Натальей Борисовной становилось понятно — жизнь должна быть посвящена изучению русского театра. Желавшим оспорить это утверждение немедленно предоставлялась возможность проявить свою полную несостоятельность в театроведении в целом и истории русского театра в частности на первом же из семинаров. Противостоять требовательности, казалось бы, абсолютно убежденной в своей правоте Владимировой было невозможно. Враз оказывались задвинутыми на дальний край стола все книжки и статьи по другим семинарам и лекциям. Неделя трансформировалась на жизнь до вторника и после вторника. Семинар бил наотмашь. Выяснялось, что для написания сносной работы необходимо обойти все (!) доступные архивы и библиотеки, что доверять никаким источникам нельзя, что проверять нужно даже самые невинные факты, а непроверенные использовать с большой осторожностью, что информацию, наконец, нужно искать и там, где еще никому не приходило в голову ее искать. И еще оказывалось, что в картотеке всезнающей Владимировой обязательно найдется информация, способная если не опровергнуть, то по крайней мере сильно пошатнуть идею любого курсовика. Эти обстоятельства вынуждали искать материал для написания работы в самых разных направлениях, сопоставлять факты, проверять еще и еще раз. Сделать это вовремя удавалось не каждому. И сколько нас, театроведов, страшно волнуясь, доставляло свою с опозданием доделанную работу во двор дома со странным высохшим фонтаном. Переулок Дровяной можно спокойно переименовывать в переулок Владимировой — он в топографии города для нас навсегда связан с ее именем.

Для моего поколения имя ее мужа, Сергея Васильевича Владимирова, было уже историей. Была Наталья Борисовна Владимирова, которую непременно нужно пройти на втором курсе, чтобы двинуться дальше. Даже после окончания обучения, лет десять или пятнадцать спустя, она могла потрясти до глубины души. Оказывалось, что она, обладавшая памятью настоящего педагога, могла не только назвать тему курсовика, но и лучше самого автора вспомнить его содержание. Как учитель начальной школы, помнящий все выпуски своих детей, пришедших к нему неумелыми первоклашками, так и она помнила своих семинаристов, учившихся у нее азам мастерства. Она учила быть внимательным к фактам, давала в руки инструменты и объясняла, как ими можно и нельзя пользоваться. Она умела то, что умеют немногие профессионалы, — учить своей профессии. Нас она учила тому, как «ручками» делать хорошее театроведческое исследование.

Н Б. Владимирова и студентка М. Дмитревская на студенческой практике в Словакии. 1974 г.

Говорят, Наталья Борисовна смолоду проявляла мудрость в отношениях со студентами. Казавшийся поначалу безапелляционным и потому пугавший тон Владимировой впоследствии обнаруживал полутона. Она умела быть ироничной, шутливой, саркастичной. Она была очень обаятельной. Ее неспешная, несуетная манера словно подтверждала выверенность суждений, она успокаивала и настраивала семинарские дискуссии в нужном регистре. Эта неспешность в сочетании с поразительной проницательностью рождала знаменитые владимирские афоризмы. Мой курс до сих пор помнит, что настроение одной нашей однокурсницы «пропорционально длине ее мини-юбки».

Высоко ценя точность и тщательность в исследованиях, она не стеснялась признавать ошибки. Спустя годы она с обворожительной улыбкой могла сообщить: «Вы помните Ваш курсовик, по теме которого вы ничего толком не нашли? Так вот я такую же тему дала недавно старательной девочке. И представьте, она тоже ничего не нашла». В этом ее завуалированном извинении было такое искреннее признание и память, казалось бы, ничтожных заслуг перед историей русского театра, что ничего кроме благодарности к ней не оставалось. Она могла, напротив, безжалостно заявить, что по выбранной теме невозможно ничего найти. А из темы вдруг вырастали курсовая, диплом, диссертация. Моя диссертация. И Наталья Борисовна, искренне радуясь, сообщала после защиты: «Как хорошо, что я ошиблась, а Вы меня не послушались».

Она ценила преданность профессии, но снисходительно относилась к тем, кто выбрал иной путь в жизни, искренне надеясь, что это лишь временное отступление от театроведения. Тоже спустя годы выяснялось, что помнила она не только курсовые работы, но и наших мужей и жен, детей, обстоятельства жизни. Может быть, потому, что и ее жизнь была подчинена не только профессии. Во время учебы было что-то успокаивающее в том, как эта неприступная дама трогательно рассказывала о своих внуках. Затем, после выпуска, любая случайная встреча с ней становилась душевной и, рискну сказать, дружеской беседой о прошлом и настоящем. Наталья Борисовна была потрясающим собеседником, заинтересованным, любопытным, внимательным.

И не раз, проходя по Моховой, я сожалею о том, что уже не встречу лихой прищур ее голубых глаз, не услышу ее классическое «девочка моя». Я по-человечески скучаю без нее. И я много бы отдала, чтобы вернуться на двадцать с лишком лет назад в семинар к этой красивой и мудрой женщине. Чтобы еще раз стать учеником у Учителя.

2014 г.