В день 70-летия Марка Вайля, основателя театра «Ильхом» в Ташкенте, публикуем отрывок из статьи Нины Агишевой «Три товарища», опубликованной в № 104 «Петербургского театрального журнала».

ВАЙЛЬ. ПОБЕДИТЕЛЬ

В далеком 1976 году двадцатичетырехлетний театровед создал, как бы сейчас сказали, «негос» — негосударственный театр. Его назвали «Ильхом» — «Вдохновение». Много позже ученик Вайля режиссер Талгат Баталов скажет: «Это был единственный негосударственный театр в Центральной Азии и вообще первый частный театр в СССР. Он возник в 1976-м и пережил много всего, но великую независимость узбекскую не пережил». Но об этом после. Пока семидесятые — повсеместная усталость и изношенность власти и новое «непоротое» поколение, ищущее справедливости и свободы. В ташкентский подвал к Мареку (его всегда все так называли) приходят профессиональные актеры — часть из национального театра Хамзы, часть — из русского имени Горького. Подтягиваются молодые художники и музыканты. Что-то заставляло их по вечерам собираться и репетировать — без денег и без веры в официальное признание. Верили все только в своего лидера, невысокого парня с густыми бровями и решительным характером. Он всегда знал, чего хочет, и ради этого был готов на многое. Все это происходило опять же не в русских столицах, а в главном городе далекого, казалось бы, Узбекистана — впрочем, тот Ташкент разительно отличался от нынешнего, образца XXI века. Именно о том городе Марк Вайль много лет спустя снимет свой неожиданно нежный, хотя и горький фильм «Конец века: Ташкент» — он там с ним прощался, причем, как оказалось, навсегда.

М. Вайль. Фото из архива театра «Ильхом»

Кажется, я понимаю, почему именно в Ташкенте проходили в то время и смотры студенческих театров, и знаменитый международный кинофестиваль стран Азии и Африки. Собственно говоря, и в «Ильхом» к Мареку я попала впервые, как раз работая корреспондентом на том кинофестивале. Интересная была жизнь: собкор моей газеты, например, пригласил меня на ужин с каким-то тихим и крошечным старичком — уже в перестройку я прочитала, что этот старичок являлся главой самого большого мафиозного узбекского клана и содержал подпольные тюрьмы по всей республике. Честно говоря, политика меня никогда особо не интересовала — как и Марека, заявляю ответственно. Пусть прозвучит его голос: «Мы не были политическим театром, в наших спектаклях не было никаких призывов, протестов… Делали мы почти безрассудные вещи, репетируя пьесы, не рассмотренные цензурой. По законам советского времени нам грозила уголовная статья. Коллеги старшего поколения с ужасом посещали наши спектакли. Мы же попросту не понимали, в чем причина этого страха. Это и указывало на наше отличие, родившихся в относительно теплое „хрущевское время“…»

Так какой же тогда был Ташкент? Впитавший в себя как губка европейские культурные достижения после эвакуации военных времен (здесь работало множество театров, от Михоэлса до украинского, снимались фильмы, и исполнителей было столько, что концерты шли на площадках с утра до вечера). Отстроенный всем миром после землетрясения 1966 года, стершего с лица земли старые махалли и саманные дома и заменившего их на дворцы и фонтаны. Там журчали арыки, цвели диковинные цветы в парке Тимура, буйствовал изобилием Алайский базар, откуда мы везли в Москву дыни и виноград. Лучше всего атмосферу того Ташкента передали в своих знаменитых поэтических фильмах «Нежность» и «Влюбленные» Эльер Ишмухамедов и Одильша Агишев. И еще — там жили удивительные люди: в подвале «Ильхома» я в первый же вечер познакомилась, например, с двумя замечательными парнями — уйгуром и курдом. Они входили в ближний круг театра, удивили меня своей образованностью и столько рассказали об истории своих народов, что теперь информацию об уйгурских лагерях в Китае и борьбе курдов за свое государство я воспринимаю по-особому. Несколько лет переписывалась с ними из Москвы, потом оба куда-то пропали. Вообще понятия национализма в то в время в стенах «Ильхома» не существовало: на сцене играли русские, узбеки, евреи, корейцы, армяне… Все были заняты только искусством и блистали красноречием на совместных трапезах. Кстати, первое, что я на этих застольях попробовала, был роскошный торт, испеченный московским критиком Наташей Казьминой, долгие годы преданно любившей этот театр. В общем, в том городе в то время «фонтаны били голубые и розы красные цвели» вовсе не потому, что мы были молодые. И только там и тогда мог появиться такой театр, как «Ильхом».

М. Вайль. Фото из архива О. Хрипун

В их знаковых спектаклях — «Мещанская свадьба», «Радение с гранатом», «Счастливые нищие» — меня лично всегда поражало сочетание старомодного, прекраснодушного пафоса и самой современной театральной условности. Это сейчас трудно представить спектакль без видеокамеры — у Вайля видеопроектор появился еще в «Драконе» давным-давно. Это сегодня на подмостках может обрушиться само сценическое пространство — в «Мещанской свадьбе» на глазах зрителей разваливалась мебель, как будто они продолжали борьбу розовского героя со знаменитым шкафом. По меткому наблюдению историка искусства Бориса Чуховича, автора статьи «Театр „Ильхом“ и ташкентский андерграунд», в творчестве Вайля соединились традиции русского игрового театра, идущие от Мейерхольда и Вахтангова, и особенности узбекского народного театра, где тоже не играют героя — играют В героя. И где острословие узбекских кизикчи (комедиантов) сродни персонажам классической комедии дель арте. Отсюда, кстати, оглушительный международный успех его спектаклей «Счастливые нищие» Гоцци, «Кломадеус», «Рэгтайм для клоунов».

…В Москву Марек даже зимой всегда приезжал почему-то в светлых летних брюках и привозил какое-то вкуснейшее узбекское вино, которое с тех давних пор я безуспешно искала повсюду, но так и не нашла. «Ильхом» уже выезжал за границу, его самого приглашали на постановки в Европу и Америку, и он всерьез подумывал о том, чтобы перевезти Таню (жену) и двух дочек в США. Вообще он всегда появлялся в моем доме такой радостный и уверенный в своем успехе, что это сбивало с толку. Это я говорила о неприятностях и жаловалась — у него всегда все было отлично. Помимо всего, Марк был гениальным менеджером своего сложного театрального дела: он выпускал студии учеников (сейчас, кажется, уже одиннадцатая), превратил «Ильхом» в настоящий центр художественной и музыкальной жизни всего города, где выставлялись самые актуальные художники и выступали лучшие музыканты. Кажется, единственное, что у него получилось не так, как задумывалось, были его московские постановки.

М. Вайль. Фото из архива О. Хрипун

«Ты не представляешь, какой успех ее ждет! Это будет бомба, рождение новой звезды — к тому же она потрясающе красива!» — говорил он мне об актрисе Евгении Крюковой в связи со своей постановкой в Театре Моссовета. Наверное, влюбился, подумала я. Первый его моссоветовский спектакль — шекспировскую «Двенадцатую ночь» 1999 года — критика просто уничтожила. Я и сама была в недоумении: почему то, что завораживало в «Ильхоме», в Москве выглядело так беспомощно. Впрочем, об этом мы с ним никогда не говорили, в тот раз у меня хватило на это ума, за что я до сих пор благодарю судьбу. Второй спектакль, спустя четыре года, — «Дамская война» Скриба — был очень даже передовой для коммерческого театра, и, как писал Роман Должанский, Вайль «заставил жить Скриба по законам меланхоличной эксцентрики. Пьеса изъедена режиссерской иронией и печальной, даже маньеристской рефлексией». Да, он зримо уходил уже в сторону эксцентрики, гротеска, даже цирка, это был не мой театр, и я еще раз убеждалась в том, что можно близко дружить с человеком, чье творчество тебя вовсе даже и не восхищает. У дружбы какие-то другие законы. Хотя и тогда, и сегодня есть актеры и режиссеры, которые ждут от тебя только восторгов, а в противном случае ты просто перестаешь для них существовать. Все мои герои к этому разряду не относились, и ни разу мой нелицеприятный отзыв, даже публичный, не омрачил наши отношения.

Наступившие в стране новые времена поначалу просто-напросто спасли «Ильхом» от уничтожения: за год до появления Горбачева театр получил письменное предписание о запрете пяти названий из репертуара. КГБ собирал письма трудящихся, требующих «разобраться» и закрыть «Ильхом». С перестройкой чиновники, как водится, перекрасились мгновенно: Вайлю дали звание заслуженного деятеля искусств и квартиру (до этого он жил с семьей в одной комнате), театру разрешили продавать билеты и зарабатывать. А режиссер опять первым почувствовал, что слово девальвируется, теряет былую значимость, — отсюда и уход в клоунаду, понятную к тому же без перевода на всех западных театральных фестивалях, где «Ильхом» теперь стал желанным гостем. Но все было не так просто. Я остро почувствовала это во время нашей последней встречи в связи с гастролями театра в Москве — он ни слова не сказал по поводу моего более чем положительного отзыва на них в «МН» и только смеялся: «Ну надо же, как вас всех в Москве обаял Борис Гафуров!» (Гафуров — ученик Вайля, ведущий актер «Ильхома», который и возглавил театр после трагедии с Марком). Он вдруг превратился в блондина, и из-под светлой челки смотрели неожиданно грустные глаза. Его явно что-то тревожило — но на словах все было как всегда отлично, тем более что девочки с Таней уже давно жили в Америке, где он преподавал. Так что о том, что привело к страшному дню 6 сентября 2007 года, я могу только догадываться.

М. Вайль. Фото из архива О. Хрипун

Сначала напомню факты: в этот день поздно вечером Марк возвращался домой после генеральной репетиции своего нового спектакля «Орестея». В подъезде его дома на него напали двое мужчин в черном, оглушили и нанесли смертельные ножевые ранения. Он скончался на следующий день во время операции в больнице, и последними его словами были: «Я открою сезон, что бы ни случилось…» Кажется, после Мейерхольда не было случаев такого откровенного и подлого убийства театральных режиссеров системой — а о том, что это личная месть или просто злостное хулиганство, говорить не приходится. Одним из убийц, как позже выяснилось, был лидер незаконной вооруженной группы в Таджикистане Екуб Гафуров по кличке «Джинджак». В 2019 году он был приговорен Верховным судом Таджикистана за убийства, взятие заложников и бандитизм к пожизненному заключению, но экстрадирован в Узбекистан, где продолжает отбывать двадцатилетний срок за убийство Вайля. В узбекском суде Джинджак заявлял, что убил режиссера за оскорбление Пророка Ислама в спектакле «Подражания Корану».

Говорят, что новую узбекскую власть Вайль считал «комичной диктатурой». В интервью «Немецкой волне» он, говоря об узбекских реалиях, выразил «несогласие с политической системой, которая скучна…». Вот уж определение истинного художника — «мне скучно, бес…»

Не думаю, чтобы Каримов или его дочь отдавали прямые указания об убийстве, — может, расстарались царедворцы, желая угодить начальнику, или спецслужбы хотели припугнуть и предостеречь других на его примере и что-то пошло не так… Да и современное театральное прочтение пушкинских «Пророка» и «Подражаний Корану» с минималистической музыкой и интонациями ритуальных мусульманских песнопений не тянет на «Сатанинские стихи» Салмана Рушди, приговоренного за них к смерти духовным лидером Ирана, — писатель, к счастью, жив до сих пор. Неслучайно даже пушкинисты усматривают в «Подражаниях Корану» эволюцию поэта от поверхностного атеизма к глубокому религиозному чувству.

М. Вайль. Фото из архива О. Хрипун

Тогда что — мотивы запретной любви в «Радении с гранатом» (название живописного полотна художника Александра Николаева, он же Усто Мумин)? В трогательном, нежном и философском спектакле о судьбе «бачей» — мальчиков из бедных семей, которых обучали пению и танцам и которые, конечно, становились предметом вожделения? Часто бывая и работая на Западе, Марк, я думаю, переоценил степень свободы в Ташкенте — а по-настоящему он мог ставить только там. Степень его личной свободы всегда не совпадала с общественной, но именно в новом Узбекистане с его официальной религиозностью это несовпадение приобрело катастрофический характер. Об этом точно сказал в фильме о Ташкенте сценарист Одильша Агишев: интеллигенция в перестройку активно разыгрывала религиозную карту, но потом сама же испугалась выпущенного из бутылки джинна и поторопилась уехать. Многие так и поступили, но не Вайль. Он все-таки был русским художником, и волошинская Русь — «горькая детоубийца» — и тут, в Азии, собрала свою дань.

Я мучительно думала тогда: как самый умный из всех нас, самый трезвый и жесткий недооценил опасность, не побоялся ходить по лезвию ножа? А может, когда все уже достигнуто: создан театр, тебя боготворят ученики и уважают за границей, — хочется уже просто жить и творить так, как хочется? И это некая новая, не всем доступная и понятная степень свободы?

В последние годы его эстетику и откровенный каминг-аут не принимали даже друзья. Вот поразившая меня опубликованная дневниковая запись известного критика и многолетнего почитателя «Ильхома» — отклик на «Подражания Корану»: «Марик, кажется, становится жертвой глобализма, дрейфует в сторону К. Марталера… Боюсь, что и ориентация сказывается на художественном замысле». Последнее читать особенно больно и неприятно, потому что и сегодня, и в Москве недалеко ушли от подобной точки зрения.

М. Вайль. Фото из архива О. Хрипун

В финале его картины о Ташкенте — фильм в фильме, кадры съемок кино о новом официальном божестве — Амире Тимуре. Нескончаемым потоком идут его воины с копьями и развевающимися на ветру знаменами. Кони тяжело ступают по зыбучему песку, идут медленно, но неостановимо. А на земле далеко позади остаются крошечные серп и молот, памятники Ленину и Сталину, бородатая голова Карла Маркса. Ветер безжалостно заносит песком все, и вот уже не видно людей, остается только пустыня, приобретающая кровавый оттенок, красная пустыня, почти как у Антониони. Страшный и трагический финал лирического фильма — он, конечно, не случаен. Что-то Марк как настоящий художник предвидел и предчувствовал. Но я уверена, что он знал и другое: выжить в этой пустыне суждено самому, казалось бы, эфемерному и ненадежному — творчеству. Пролетающий, мгновенно тающий… В сущности, только это и остается.

Читать статью целиком