«Костик». По мотивам пьесы А. П. Чехова «Чайка».
Театр им. Пушкина.
Автор и режиссер Дмитрий Крымов, художник Валентина Останькович
Некоторые режиссеры давно догадались, что чеховская «Чайка» — страшная пьеса, а одноименная птичка — хищное и довольно неприятное существо. Таких режиссеров по-прежнему меньше, чем тех, которые делают из «Чайки» зрелище высоких страданий в красивых усадьбах. Но именно спектакли тех, кто относится к водной птице как к убийце, а к пьесе о людях искусства как к истории, в которой одни стреляются, а все другие харкают кровью, продлевают «Чайке» подлинную сценическую жизнь.
Сцена из спектакля.
Фото — Ольга Кузякина.
Впрочем, Дмитрий Крымов идет дальше, он сочиняет на основе пьесы, как это ему вообще свойственно, новый текст — драматургический, а затем и сценический. В спектакле «Костик» остаются в неприкосновенности основные сюжетные линии и основные герои, а все остальное пишется заново.
Вместо усадьбы — дача, не пафосная, но еще добротная, из тех, что достались в наследство от дедушек-бабушек и все еще производят впечатление, в том числе многочисленными материальными свидетельствами своего дряхления. За застекленной верандой — теплый свет старого абажура, там люди пьют чай и гомонят, перебивая друг друга. А затем они выходят на воздух, одетые в типичный дачный «затрапез». Теперь они топчут резиновыми сапогами жухлую листву, которую здесь никто не убирает. Обходят стороной лужу в сценическом полу, уже ничем не напоминающую «колдовское озеро». Выстраиваются в рядок, и можно рассматривать каждого, гадая, где тут Аркадина, а где Костик Треплев. Слово берет увесистый мужчина (Борис Дьяченко) в старом пиджаке и штанах с генеральскими лампасами, он говорит утомительно долго и вдохновенно… о роли культуры в жизни Отечества. Чудовищный текст, смесь весьма фрагментарных культурологических знаний с квазипатриотической белибердой узнается без труда, напоминает и пресловутые Основы государственной политики в области культуры, и многочисленные функционерские пассажи на соответствующую тему, выдаваемые на всяких форумах и совещаниях. И понимаешь, что не кто иной, как Шамраев, только и должен здесь это произнести. Так же, как в оригинале, некстати, так же назойливо, неталантливо, неинтеллектуально и исключительно воодушевленно.
Крымов опрокидывает чеховскую богему и ее непосредственное окружение, зараженное мыслями «о прекрасном», в наши реалии, и разворачивается картина той самой культурной деградации, которую предчувствовал и Чехов, только не мог он знать все же ни масштабов ее, ни, естественно, конкретной атрибутики.
Сцена из спектакля.
Фото — Ольга Кузякина.
Тригорин (Александр Матросов) здесь оказывается не модным беллетристом, а популярным поэтом-песенником. Аркадина (Виктория Исакова) — не драматической актрисой, а подержанной эстрадной певичкой. Нина Заречная (Анастасия Мытражик, в другом составе — Мария Смольникова) появляется в дешевых рыночных шмотках, розовом парике и говорит с легким украинским акцентом. Костик же Треплев (Александр Дмитриев) имеет зеленые волосы и лишен рук. Перед нами физический инвалид и одновременно упрямый и сумрачный представитель «нового искусства». Вместо «людей, львов, орлов и куропаток» Нина произносит на домашнем спектакле совсем другой, написанный этим Костиком текст, остросоциальный и современный, напоминающий опыты документальной драмы, и смысловая бездна, которая разверзается между его «новаторскими пробами» и представлениями адептов старой литературы и театра, оказывается куда как глубже и безнадежнее. Собственно, ведь нет здесь никаких представителей ни того, ни другого — ни пусть даже незамысловато антрепризного, но все же театра, ни пусть даже бульварной, но все же литературы. Одинокий, увечный, фриковатый Костик пытается достучаться до мучительно любимой матери словами своей пьесы: «…Россия исчезает — минус 400 тысяч человек в год. Страну стерегут автобусы с черными космонавтами…», — а мама с лихой задушевностью исполняет песню «Москва златоглавая». Тригорин, не пишущий ни романов, ни повестей, ловит голыми руками рыбу в луже, заменившей озеро, и рыба, еще «живая», брошенная на подмостки, долго бьет деревянным хвостом о доски, и этот стук — похлеще и пострашнее «звука лопнувшей струны».
Сцена из спектакля.
Фото — Ольга Кузякина.
На даче обитают представители так называемых искусства и литературы. А рядом, за невидимым забором, возможно, и вовсе живет какой-нибудь обычный работяга, для которого песня «Москва златоглавая» является вершиной музыкально-поэтического творчества. Но Крымов, сохраняя сюжетно-событийный остов пьесы «Чайка», воспроизводит жизнь, скажем так, работников культуры, и процесс опопсовения, профанации самого «культурного кода» отзывается трагедией, ничуть не меньшей, чем та, что содержится в истории взаимоотношений героев. Есть Костик и Нина, есть Тригорин и Аркадина, есть Шамраев, есть Маша (Анастасия Лебедева), а остальные в программке — просто «обитатели дачи». Носитель «основ государственной культурной политики» Шамраев по ходу своих пламенных речей спокойно отстреливает расшумевшуюся собаку, а в финале именно он, а не отсутствующий Дорн сообщает о самоубийстве Костика. Дескать, неприятность вышла, надо убрать. Возвращение Нины Заречной, ставшей как бы «актрисой», а на самом деле аниматоршей, судорожно и жалко меняющей на глазах у Костика дешевые блестящие одежки, становится жуткой, хотя, конечно, не без доли комизма, кодой спектакля. Вот вам и персонифицированное приключение отечественного культурного, простите за каламбур, «кода», эдакий «крест», который, как известно, надо нести и веровать. Совершенно очевидно, что Треплев в этом спектакле покончил с жизнью именно от зрелища того, во что превратилась его любимая Нина.
Сцена из спектакля.
Фото — Ольга Кузякина.
И все же острая человеческая драма, как бы ни были жестки и беспощадны в спектакле социальные диагнозы, ничуть не пропадает. Напротив, становится еще очевидней от того, в каких условиях тотальной дешевки она разыгрывается. И здесь важную роль играют знаменитые крымовские визуальные образы, мгновенно схваченные тонкие детали и оттенки. На сцену несколько раз выходит огромная собака, добрейший черный ньюфаундленд, который всех, а особенно Костика, любит по-настоящему, без малейших претензий и сомнений. Происходит долгая сцена, в которой, почти что по Чехову, Аркадиной удается удержать Тригорина при себе. А тем временем сын Костя уже давно лежит в воде. Кажется, он утопился, но мать этого факта не замечает. Одержав победу над Тригориным, она деловито снимает с себя подмоченные трусы (стресс, вероятно, был не шуточным), надевает чистые, стирает бельишко в озере и только после всех этих лично ей необходимых процедур вытаскивает сына из воды. И вот садятся они вдвоем, и молчат долго-долго, а рядом сидит их огромная собака, и в этой космической композиции именно пес олицетворяет те узы любви, которых хватит на всю троицу. Ближе к финалу Костя кормит свою собаку какими-то кусочками, и именно в этот момент оказывается вовсе не лишен рук, увечья нет и в помине! Наконец, Нина Заречная, завершив перед Костиком все свои жалкие «артистические» показы, садится верхом на внезапно появившегося огромного зверя с клочковатой шерстью, который уносит ее прочь, через весь зал. И то ли этот зверь — реинкарнация верного домашнего пса, то ли перед нами ожившая картина Васнецова «Иван Царевич на сером волке», где Иван потерян, а его спутница осталась, но такой травестированный архетип все же выглядит куда мощнее и надежнее и шамраевских «основ культурной политики», и аркадинской «Москвы златоглавой».
Сцена из спектакля.
Фото — Ольга Кузякина.
«Костик — это… уменьшительное имя Константина Гавриловича Треплева, который, сидя на даче, написал пьесу про людей, львов, орлов и куропаток, которой хотел порадовать маму. А ей не понравилось…» — предуведомляет Дмитрий Крымов зрителей в программке к спектаклю. Ну, конечно, заглавный герой отчаянно хотел, чтобы его любили и мама, и Нина, и творческая интеллигенция, да и весь социум. А на самом-то деле его по-настоящему любила только большая черная собака.
То, что Треплев покончил с жизнью именно от зрелища того, во что превратилась его любимая Нина, по-моему, очевидно и в пьесе Чехова. Пока она была мечтой — было чем жить. А потом она явилась реальная и т.о. убила мечту.
Когда герои «О-й. Поздняя любовь» мутузили друг друга, душили шнурами и убивали пистолетами, акёрское тело и зрительская эмпатия были защищены утрированной кукольностью героев, замурованных в толщинки, и бесконечной самоиронией. Получался почти Тарантино на сказочный лад. И зло было сказочное, и всякую жестокость можно было оправдать. Потому что «жестокость» и Крымов — категории из непересекающихся реальностей. Даже когда Карандышев одним выстрелом «распинал» Ларису на двери сортира. Даже когда Борис вступал в батл с юродивым Лжедмитрием. Жестокость терялась внутри художественной рамы — актёрского азарта и режиссёрской иронии — и все злодеи, даже без человеческого лица, были человечны.
«Костик» же выдвигает жестокость в наготе человеческой, но без человеческого лица на первый план и упивается ею. Словно не Крымов, а Сигарев сочиняет эту «Чайку». Зачем Аркадина, так кровожадно и сладострастно, с размаху, снова и снова, «прикладывает» Нину головой о косяк, к которому притулился безвольный Тригорин? Зачем так по-скотски топит безрукого (буквально) сына в луже лицом, где он пролежит весь первый акт? Пей, козлёночек, своё колдовское озеро — другого не будет.
С жестокостью в мире победивших Тригориных-Аркадиных соревнуется разве что пошлость — её здесь ещё больше. От вопиющей второсортной попсы и провинциального говора Нины, от страз в ее игрушечной короне, от шоу мыльных пузырей (анимация — новая подробность в портфолио молодой актрисы), от розовых лосин и красных трусов Аркадиной накатывает тошнота (от сцены, где Аркадина меняет трусы, потому что описалась после объяснения с Тригориным, — тем паче). Ощущение, что все старые, некрасивые и ходят в леопардовом белье. Пошлость — не продохнуть! Болото оно гнилое, а не колдовское озеро, это ваша «Чайка», только и застрелиться. Что безрукий Костик с зелёными волосами и делает — ногой. Редкий аттракцион. Рукастые Костики обычно стреляются за кулисами.
Но «с пошлиной бессмертной пошлости» и жестокости здесь не справляются уже даже её носители. Ничто не торжествует — устало выживают, доживают свой век, кутая «луи-вуитон» в павловопассадский платок. Людской «скворечник» в глубине сцены вот-вот развалится. Облезлый старый пёс вот-вот издохнет. Останутся понурая осень, убогая старость и серое, тупое, обыденное в своей агрессии зло. Страшно дёшево душно. И плесенью, кажется, пахнет.
Позволю себе под прекрасным текстом Натальи Каминской продублировать свою вольность. Не для критического дела, естественно, а ради того, что может быть Дмитрий Крымов сам увидит и м.б. улыбнется.
Атрей.
Он должен быть воспет. Отдельной благодарной строкой.
Он достоин актерского портрета, подробного анализа сценического своего поведения. Рисунок сложный, разнообразный. Поставленная режиссером задача присвоена. Будто сам все придумал.
Он – такой Смоктуновский – этот большой-пребольшой черный ньюфаундленд по имени Атрей.
Один из главных героев спектакля Дмитрия Крымова «Костик». Нет здесь у меня никакой умильности: «Ах, собака, чудесная живая собака на сцене!»
Атрей не тянет одеяло на себя.
Он – единственный здесь, кто воплощает одно из главных качеств живых существ – достоинство.
Разговаривающие — несчастные, почти убогие люди — его лишены. Существование Атрея, на которого почти никто из них не обращает внимания – жизнь Фирса, если хотите.
Настоящий его хозяин, Костик, застрелился, с дачи съедут.
Не возьмет его Аркадина в город.
Атрей играет эту свою участь чуть загодя, в сцене когда Костик машинально, равнодушно бросает ему сухарики.
Он ловит их на лету, но вовсе не радостно, обреченно…
Как он это доносит до нас?
Если бы знать. …
И ЕЩЕ ОДНО МНЕНИЕ О ПОСТАНОВКЕ КРЫМОВА:
КАК СПЕКТАКЛЬ СТАЛ ЗЛОБОДНЕВНЫМ, А МЫ ЭТОГО НЕ ЗАМЕТИЛИ
Крымов любит ставить про театр, про искусство в целом, любит прием театра в театре, любит театральность. Наконец, время пришло: под стать крымовским постановкам эпоха обратилась в спектакль — то ли в трагедию, то ли в фарс, то ли в трагифарс. Мы в театре: Костик (Александр Дмитриев) с культями бегает по залу, взывая «Это не искусство! Вы продались! Хоть бы кто-нибудь высказался против!», Аркадина (Виктория Исакова), «откричав» патриотические песни (которые и вызвали раздражение у Костика), окунает голову сына в пруд посреди сцены, бьет его дубинкой, электрошокером… Стоп… это уже действительность, записалась, извините. К счастью, никаких дубинок и электрошокеров не было — Крымов бьет не актеров, но зрителей и не оружием, а словом и образом. Именно, что бьет: первые полчаса режиссер, будто кричит «Очнитесь!», но куда уж нам… Ирония над вечной риторикой про «исключительную судьбу русского народа» и «гибельное влияние Запада» в тираде Шамраева (Борис Дьяченко) или уже упомянутые песни Аркадиной («Вперед, Россия!», «Виновата ли я» и много-много других) — все это сообщает актуальности спектакля примитивность и даже навязчивость. Однако от этой иронии настолько страшно и мерзко, что восприятие ее лишь как одноплановой насмешки ошибочно. Премьера прошлого года пришлась к месту и ко времени, Крымов «угадал» будущее: все, что было в спектакле приемом, утрированием стало сегодняшними новостями и концертами-митингами. Феномен рождения новых смыслов постфактум во плоти — это ли не режиссерское счастье.
Взяв за основу чеховскую «Чайку» Крымов по-постмодернистски расправился с пьесой, превратив ее в рассуждение о России, об искусстве и судьбе искусства в России. Нет сомнений в том, что условно политический подтекст «Костика» не становится для режиссера генеральным — на первом плане всё-таки оказывается искусство. Как бы то ни было безнадежно, но по Крымову есть у русского Художника три пути (у каждого в спектакле свой «представитель»). Первый — унылая Аркадина с искренней верой в патриотическое искусство (воплощенное в ней самой), в его художественную правду. Второй — талантливое новое поколение в лице малосильного Костика, безрукого (потому что для настоящего Художника отсутствие рук не помеха, а, может, и вовсе — подспорье) и, конечно, с активной гражданской позицией. Третий — Нина — «умерший творец» с искусством непринужденным, не нуждающимся в глубоких смыслах, искусством не для «тонкой аудитории», как сама героиня и замечает.
Актуальная повестка, что вполне естественно, диктует сценографию, костюмы и текст (с матом, сленгом и отсылками к нынешним реалиям). От стеклянной богемно-дачной веранды (справа наверху) спускается к центру сцены дорожка, оканчивающаяся прудом-озером, в котором Тригорин будет ловить рыбу, Аркадина стирать трусы, а Нина в него неуклюже грохнется, задав партитуре роли простовато-нелепый тон. Герои (Костик, Аркадина, Тригорин, Нина, Шамраев) и группа лиц без центра (все остальные персонажи пьесы) одеты в деревенские сегодняшнего покроя ватники, треники и галоши. Драматургические характеры Чехова Крымов стандартизирует, приводя их к современным (стерео)типам. Аркадина — образцовая эстрадная певица на службе у государства — самодовольная, наверняка заслуженная и ненавидящая Эдит Пиаф (то есть осознающая свою ничтожность как певицы). Однако она не просто осознает ничтожность, но и пытается избавиться от нее: «Ира», как ее называет Тригорин, постоянно кашляет, буквально харкает, прочищая горло от тлетворных фальшивых песен.
Характер Костика — в уменьшительно-ласкательном имени: утонченный, образованный, но мальчик. Способный на храбрые поступки (пьесу про «львов и куропаток» он не сочинял, а вручил Нине последнее слово Егора Жукова на суде — написать-то нечем), но половину спектакля продержавший голову в прудике после того, как Аркадина его туда затолкнула — отругала мальчика за оппозиционную пьесу. Руки Костику все-таки привезут, хотя лучше бы не привозили… «Гастроли у мамы в Харькове хорошо прошли, три корзины рук.. букетов подарили», — добавляет Крымов устами Костика — комментарии излишни. Сердце нужно, чтобы любить — руки, чтобы застрелиться (от любви). Вот она, трагическая случайность, которая обычно и лишает Россию великих Художников: Костик, зажав ружье между ног, примеряется и на полуслове нечаянно нажимает на курок…а, может, и сказал бы еще что-то
Тригорин (Александр Матросов) являет карикатуру на попсового подпевалу, который для Аркадиной — мальчик (еще один) на побегушках, шестерка. Драматические мечты Тригорина о маме и великом произведении, которое он когда-нибудь напишет оборачиваются не вторым планом роли, а дополнением к гиперболизированному образу. Наконец, Нина (Мария Смольникова). Наивная провинциальная девочка с мечтой — что сплачивает (не от слова «плотный», а от слова «плотский») их с Тригориным. Милое платье и простодушный тон она меняет к финалу на костюм типичной проститутки и нескромную грубоватость. Тем не менее, сама про себя прекрасно понимает (как и Аркадина — все очень догадливые, но по-чеховски беспомощные): показывает Костику «номера», которыми вместо карьеры актрисы удивляет пассажиров электричек, поет, пузыри пускает, радуется — а в голосе страдание. Театр им. Пушкина (как объясняет Костик необразованной Нине) унаследовал здание от Камерного театра Таирова, поэтому должно быть в спектакле что-то сообразное классику отечественного театра, выше, чем просто высокое и академичнее, чем просто академическое. Это — балет: белая пара пластичных танцоров всего лишь будет двигаться под музыку во время перестановки декораций. Выбирайте, Художники, изысканное искусство, не считающееся с нормами общественности и политики или восстающее против них. Выбирайте эстетизм. Смешно, что Нина попытается в конце сымитировать классический балет, надев тюлевую юбку и высокую красочную корону и лишившись сознания от неудачи — не дано.
А что же наш Костик? Мама, которую он чуть не проклинал за пропут…провластную позицию, даже сволочью назвал, купила ему и костюмчик новый на харьковский гонорар, и руки отдала — зависимы, однако, юные, подающие надежды Художники. Костик, опять же все про себя понимает (еще один понимающий) и ему остается только кормить себя из той же миски, что и большого черного пса (все время его сопровождающего), кормить, как ничтожную собаку, поступившуюся своими чаяниями — а ради чего? Ради рук…
Сегодня «Костик» — это спектакль про последнее слово свободной страны, как бы высокопарно не звучало — мы его никогда (больше) не увидим, но не забудем.
СНОВА КУРЮ, МАМА, СНОВА
Они молчаливо курят у колдовского пруда. Видимо, ждут, пока выйдет луна и подмигнет сребристым глазом. Все как на подбор — в разноцветных, разночердачных одеждах. Знакомая каждому дачная эклектика. «Здравствуйте, дачники..»
Во многих спектаклях Дмитрия Крымова рефлексия о театре оказывается центральной. Без главной темы режиссёра не обходится и постановка самой театральной чеховской пьесы. Ещё в самом начале, как бы выскакивая из несуществующего эпиграфа, безрукий Костик — Алексей Дмитриев обращается к доброму зрителю, мол, не найдётся ли сигареты и прикурить. Но не выйдет нагло подорвать моральные ценности и нарушить традиции, запрещающие курить в общественных местах (а в театрах и подавно) — выйдет пожилая смотрительница и слёзно упросит прекратить прикуривание. Придётся дымить бутафорскими папиросками. Ещё много локальных театральных шуточек будет отпускать Костик. И про док, и про читку, и про что-то ещё. Но постепенно тема театра снижается, мельчает.
Аркадина — Виктория Исакова окажется не актрисой, а эстрадной нафталиновой певичкой. С охрипшим, то ли простывшим, то ли прокуренным голосом она бесконечно кашляет, отхаркивает былую молодость и красу, может, талант. Делает это как-то по-звериному зверски. У Петра Шерешевского в старинной «Чайке» Аркадина сравнивает себя с коалой и правда производит впечатление вполне звероподобной по мироощущению тетеньки. У Крымова Аркадина проходит полное обращение и становится больным чудовищем. Но все равно шальная императрица, Алла Пугачева, ивсенлоран, леопардовая дива.
Тригорин — Александр Матросов оказывается автором-песенником, страшно напоминающим Маликова своей львиной шевелюрой и некоторыми повадками.
Нина — Мария Смольникова, встав на путь актрисы, проходит травмирующую трансформацию из провинциальной абитуриентки в заслуженного аниматора России. Танцы, песни, пузыри. Ну и путешествия с мужиками в Елец.
Спектакль Треплева не состоится. Нина без репетиции прочтёт с листочка — новая искренность — манифест Костика. Новые формы. Но это текст не о театре — это размышление о проблемах искусства, культуры вообще. В «Чайке» без театра жить можно. И ещё как можно. Без культуры можно. Но вы бы видели, как.
Даст о себе знать камертон детского. В композиции Крымова оглядываются друг на друга Костик и Нина. Костик хочет порадовать маму, хочет её любви. Нина, вначале хрупкая девочка-подросток в розовом, благоговеет перед своим «крашем» Тригориным и тает от его внимания. Он как бы невзначай соблазняет малютку. Как Кнуров в крымовской «Безприданнице», постепенно накрывающий Ларису с головой полами огромной шубы, Тригорин топит Нину в своей безразмерной дачной куртке. Потом, как ни в чем не бывало, снимает куртку и идет душить рыбу в пруду — а девочки нет как нет… Лебедка-Лариса, Чайка-Нина, по-птичьи вскрикивающая от грубых случайных касаний Тригорина.
В конце спектакля приходит новая, уже брошенная, уже поломанная Нина. Розовый парик сменяет лохматый чёрный. Рваные тонкие колготки, короткое чёрное платье с пайетками и куцая шубка. Нина показывает Костику свой актёрский репертуар — программу с песнями под магнитолу, мыльными пузырями, дешёвыми костюмами. Снова она рифмуется с Ларисой из «Безприданницы», исполняющей шоу-романсы в сетчатых колготках, с размазанной по подбородку помадой. «Арсенал средств для лирики на грани фола использован вполне безжалостно: непопадание в фонограмму, экипировка дешевого варьете, «пряная» пластика» (цитата из рецензии Лидии Тильги о «Безприданнице»). Нина сидит на корточках и курит, пока Тригорин с Аркадиной танцуют под Голубой огонёк.
Костик в конце спектакля, наконец, обретает новые бионические протезы. Вот они, новые формы… Все-таки мама купила, «наскребла». Спасибо, мама.
«Первый пункт в кодексе зрителя Крымова — верить беззаконным ассоциациям». За Ниной приходит огромный серый волк — большая, неповоротливая, нескладная кукла волка с дьявольскими глазами. Что это за хроническое существо? Что за шутовское лихо? Серый волк увозит царевну, чёрная русская сказка — как привычный сюжет боли — затягивает Нину.
Перед спектаклем директор театра передает нам привет от Дмитрия Крымова. Я тоже передаю привет. Привет Дмитрию Анатольевичу, привет Нине, Маше, Ире, Поле, Пете, Илье, Жене, Семену, Яше. Привет Борису. Все тут. Привет Костику. Жму руку.