От новой постановки Театра Малыщицкого приятно веет прошлыми веками. Когда декорации были рисованными, музыка на сцене — живой, а актеры не упускали случая покривляться на потеху публике, благо, что она в метре от сцены. Постановка инкрустирована гротеском, гиперболой, мимикой, при этом в Камерном театре ей привили психологизм, который и удерживает зрителя в напряжении.

Само пространство Театра Малыщицкого располагает к максимальной близости актера и зрителя, на что намекают и шекспировские ремарки. Когда герои в одном конце сцены прячутся от героев с другой стороны, так и хочется натравить их друг на друга. Когда шут забавы ради просит у публики мелочь, половина зала достает кошельки, сцену приходится затянуть. «Вы никуда не уходите, я сейчас вернусь!» — просит фигляр и возвращается к коллегам.

Петр Васильев уже ставил в театре Малыщицкого мистические и яркие «Вечера на хуторе близ Диканьки», дополнив радостное приключение «Ночи перед Рождеством» по-настоящему страшной «Ночью накануне Ивана Купала». В случае с Шекспиром упор сделан не на мистику и тайну, а на веру в счастливый финал несмотря на эгоизм героев, которым пронизан текст. Это жизнелюбивое прочтение Шекспира, осознанное возвращение к корневой системе театра, его инстинктивному, а не психологическому началу.

Весь мелодраматизм завязан на образе Виолы/Цезарио. Она одна искренне страдает, всем сердцем любя герцога Орсино, и она же больше всех хитрит. Надежда Черных, которой в Камерном театре часто отводят сложные многослойные роли, и в этот раз приняла «удар» на себя. Ее Виола и Цезарио искренне не хотят причинять никому боль. Цезарио мужественно поддерживает герцога, Виола же чисто по-женски боится осознать, насколько сильно она сама запутала ситуацию. Но не стоит переживать — это единственный двойственный персонаж, взывающий к серьезному сопереживанию.

Все остальные заряжены вызывать взрывы смеха в зале, или, как минимум, улыбку. В этом смысле нет равных Мальволио в исполнении Дениса Соколова — с ним режиссер обошелся особенно сурово. Каждый жест, манера и даже тембр голоса, не говоря о злосчастных желтых чулках, все сильнее низводят доверчивого карьериста-управителя в глазах зрителя. Мальволио отчаянно смешон — так, что его становится жаль. Герцог Орсино не менее забавен в своей сериальной, неуемной страсти к Оливии, а Оливия — смешит своим самолюбованием. Мария, камеристка — типичная комичная матрона, отпускающая самые ядовитые реплики. Эти гротескные обитатели соревнуются в цинизме и страстности в сказочном мире, где картонное море выносит на берег знатных принцев. К моменту появления настоящего Цезарио зрителю уже жалко и Оливию, и даже пьянчужку сэра Тоби. Шуты и музыканты смотрят со стороны на кипящие страсти, предвкушая счастливый финал.

Но нам не обещают, что герои будут «жить долго и счастливо». Их сказка — яркий мир порывистых эгоистов, самые постоянные в котором — фанерные чурбаны. И это сказочное непостоянство удачно согласуется с идеей инстинктивного, фарсового театра, где каждый персонаж отчасти шут. «Двенадцатая ночь», в отличие от более тяжелой «Бури», например, подходит под мимолетный уровень условности. Он подчеркнут и едва заметной сменой декораций, и камерной музыкой, отправляющей нас в шекспировские времена. Эта сказка может в любой момент схлопнуться так, что останется только маленький сундучок, но тем радостнее финал.

Впечатление теплоты, уюта постановки, из которой не хочется выбираться — заслуга не только Шекспира или режиссера Васильева. Весь театр, кажется, отнесся к «Двенадцатой ночи» как к любимой работе, продумав каждую деталь (одни музыкальные инструменты чего стоят), минимумом средств создав визуально и тактильно приятную сцену. Зрителю подарили чувство, что эту сказку рассказывают только ему (и еще тем, кто поместился в маленьком зале на Восстания) и только сейчас.