Петербургский театр Post впервые в России представил зрителям постановку цикла Shoot/Get treasure/Repeat знаменитого британца Марка Равенхилла.

Равенхилл — драматург, неприемлемый для многих. Достаточно вспомнить, как несколько лет назад была принята петербургскими зрителями (и отчасти критикой) постановка одной из самых известных пьес Марка Равенхилла Shopping & Fucking (спектакль назывался «Шопинг & f***») в театре «Приют комедианта». Не сумев разглядеть за героями (чего греха таить, наркоманами и геями) общечеловеческих проблем, публика пуритански кинулась хулить режиссера Сергея Щипицина, сам театр, решившийся на эту постановку, актеров, которые и подавно ни в чем не были виноваты.

Нынче бы и вовсе (иск против Мадонны тому показатель) под «Шопинг» «подвели статью», хотя он и не пропагандировал «излишества всякие нехорошие», а, напротив, без прикрас показывал калечащую души безрадостную и бесперспективную жизнь «не таких» людей. Но что уж тут поделаешь, раз Равенхилл избрал объектом своих драматургических исследований маргиналов! А маргиналами, между прочим, могут считаться ох многие… Вот и героев 16 пьес цикла, написанного пять лет назад для фестиваля «Эдинбургский фриндж» (off-программе знаменитого Эдинбургского фестиваля), несмотря на их внешнюю статусность (жены, мужья, матери, отцы, защитники демократии etc), хочется причислить к маргиналам. Особенно посмотрев постановку учеников Льва Додина — Дмитрия Волкострелова и Семена Александровского.

В осуществленном ими со товарищи перформансе главенствует «картинка» и мало общего с традиционным театром. Впрочем, однокурсники на традиции не претендуют, определяя свое творение как «музей шестнадцати пьес» (цикл по требованию Равенхилла следует играть только целиком), в котором зрителфи имеют право на выбор маршрута. Пьесы одновременно идут в двух зрительных залах, как от начала цикла, так и в обратном порядке: те, кто героически отсидят все восемь часов действия (или чаще полного бездействия), смогут посмотреть все пьесы по два раза. «Смогут» относится явно не к фанатам творчества Волкострелова, главного режиссера театра Post, а к тем, кто еще не знаком с его творениями.

В отличие от прочих режиссеров, причисляемых сегодня к молодому поколению петербургской сцены, Дмитрию Волкострелову повезло. Своевременно возникшая в нашем городе молодежная премия «Прорыв» не обошла его своим вниманием, причислив к лику «лучших режиссеров» аж дважды — в прошлом и позапрошлом театральных сезонах. Это вызвало недоумение у интеллектуалов, уверенных, что прорваться в искусстве можно единожды, но, увы, повторное присуждение премии словно утвердило «нестандартного» Волкострелова в ранге образчика, чуть ли не идеала современного театра. Рядовые зрители, прослышавшие о его победах, с удивлением отмечают главное свойство героев его постановок — эмоциональный ступор, выражающийся в безынтонационности, а оттого кажущейся бессмысленности произносимых слов, в явной гиподинамии действующих лиц, а также ставке на проекционное оформление спектаклей, где главной декорацией становится белый экран. Так, в спектакле «Июль», принесшем режиссеру первый «Прорыв», на нем прокручивается текст пьесы, в «Злой девушке» — снимки горе-фотографа и кадры фильма Годара, в «Хозяине кофейни» — чаще всего «стоит» изображение героя-исполнителя.

Не исключением стали и инсталляции по мини-пьесам Равенхилла. Например, пьеса «Одиссея» разыгрывается Данилой Козловским на экранах восьми телевизоров (актер являет собой некоего стереотипного солдата). Кроме говорящей головы Козловского, на экранах нет ничего, и монотонность многократной «картинки» безнадежно заглушает драму клонов, подчиняющих свои жизни выхолощенной системе, декларирующей гуманность и демократию.

В пьесах «Влюбленные женщины» и «Страх и нищета» герои и вовсе молчат — зрителю выносится монотонная фонограмма их диалогов, которые в соединении с актерской игрой могли бы искрить накалом страстей, улыбками или слезами. Но игра в обоих случаях уничтожена как явление: недвижность и статичность поз героев отрицает саму ее необходимость, а заодно необходимость наличия таланта и мастерства актеров. В «Женщинах…», правда, тоже есть «говорящая голова» — медсестра, вещающая с телеэкрана, но в «Страхе…» муж и жена, по сути выясняющие, как им дальше жить, молча едят на фоне проекции стола и бегущего по ней текста четвертьчасового диалога. Но больше всего на одном из первых показов цикла пострадала пьеса «Рождение нации», вполне доказавшая ошибочность ставки на электронику и отказа от импровизации, в критических случаях спасающей обычный театр при помощи Ее Величества Эмоции.

Шесть или семь героев «Рождения…» сидят перед зрителями за длинным столом, перед каждым из них ноутбук или планшет. Они тоже молчат — их диалог идет во всем известной социальной Сети. Они обсуждают нечто животрепещущее, наподобие катастрофы в Крымске или спитакского землетрясения. Точнее судить трудно: текст дрожит, смещается, иногда бежит по экрану и лицам пользователей. Накал страстей во множественном диалоге возрастает (Равенхилла без ненормативной лексики не бывает), вот-вот все участники придут к некоему единому мнению, быть может, даже заговорят «в реале», но… вдруг пропадает интернет. Сети нет минуту, две, три, пять… За спинами зрителей начинается суета техперсонала, но нет декорации, нет текста, нет действия, нет спектакля. Рождения нации не произошло. Как, впрочем, не произойдет для режиссера и третьего прорыва: его почерк устоялся, спрессовался, закрепился. Технозависимость не оправдалась. А не хотите, ребята, попробовать поставить банальную «Чайку»? Быть может, тогда нация получит шанс на рождение?