В репертуаре Театра на Васильевском появилась «Гроза» Александра Островского в постановке Владимира Туманова. Пьеса, еще в школьные годы разобранная по косточкам и разложенная по полочкам, казалось бы, не сулит современному зрителю ничего нового. Однако, когда за раскрытым занавесом вместо скамеек, кустов и прописанной автором живописности возникает вместительная лодка (художник-постановщик Семен Пастух) проскальзывает мысль, что знакомую историю разыграют на какой-то иной лад. С большим или меньшим допуском, именно так и случилось.

Действие разворачивается в этой самой лодке, около лодки, вблизи, вдали и даже под бортом, где нашла пристанище полусумасшедшая барыня Феклуша (блестящая работа Татьяны Калашниковой) — собирательный образ странницы и барыни. «Темного царства» — нет, гнетущего ожидания, предчувствия трагической развязки — тоже нет. Марфа Игнатьевна Кабанова Натальи Кутасовой — женщина красивая, румяная, с напевным голосом и блестящим взором. Если чем и «давит», то лишь уверенностью и статью. Дикой (Сергей Лысов), снующий по подмосткам взад-вперед и декламирующий «уж, как я свою коровушку люблю», если и самодур, то какой-то совсем уж водевильный. То есть жизнь в провинциальном городишке течет вполне себе сносная, странноватая — это да, но повторюсь, сносная. Да еще «приправленная» припевками и частушками, что без устали распевают перманентно пьяный Кулигин (Михаил Николаев) и примкнувшие к нему Шапкин (Владимир Бирюков), Кудряш (Арсений Мыцык) и немой гармонист (Тадас Шимилев).

Всё внимание режиссера сосредоточено на Катерине (Елена Мартыненко). Она же, по мере развития сюжета все более углубляется в себя и все менее находится в реальности. Вот только чем тяготит ее окружающая реальность — из реакций, слов, жестов понять невозможно. Вместе с тем внутренний конфликт усиливается от сцены к сцене, и с его нарастанием Катерина все больше походит на «полоумную мечтательницу», как пренебрежительно окрестил ее в свое время Модест Писарев. Но как раз такая Катерина — нервно-отрешенная, погруженная в глубинные пласты подсознания, мятущаяся не столько между мужем и Борисом (Андрей Горбачев), сколько от непонимания собственных желаний, выглядит очень современно и заставляет забыть о весьма «древнем» возрасте пьесы.

Одна из находок роли — простота интонаций. Катерина-Мартыненко говорит голосом почти бесцветным, где-то торопливо, где-то чуть сдержанно, но так обыденно и естественно, словно слова складываются здесь и сейчас, и произносятся, чтобы не быть забытыми. Слушателями же являются не только те, к кому они обращены, но и она сама. «Я жила, ни об чем не тужила, точно птичка на воле», — рассказывает Катерина Варваре, но, кажется, что и не Варваре вовсе, а себе, будто бы до конца не веря, что так и было. Воля, свобода — вот то, чего ей остро не хватает и то, что она пытается отыскать «на ощупь», по стихийному влечению. Отсюда и рассеянный, ни на ком, не сфокусированный взгляд, и блуждающая улыбка, и почти буквальное отсутствие почвы под ногами. Зыбкость земного существования Катерины особенно явственно проступает в ее монологе. «Отчего люди не летают, так как птицы?» — вопрошает Катерина-Мартыненко, вглядываясь в пространство и в этом пространстве фактически растворяясь, и уже нет сомнений: ее «освобождение» не здесь, не в этой жизни. Сергей Агафонов искусными мазками создает образ Тихона. Это не совсем привычный Тихон, может быть, чересчур поверхностный, чрезмерно «вертлявый», его пластика сродни пластике куклы-марионетки, манера речи — излишне ритмична и быстра. Он слишком занят собой, держащей его в постоянном напряжении мечтой «оторваться» от маменькиного крыла и «расслабиться» (загулять); мольбу Катерины он не воспринимает как повод для сочувствия и размышления, а ощущает невнятным фоном. Хороша Варвара в исполнении Екатерины Зориной — яркая, смешливая, знающая себе цену. Она искренне пытается наставить Катерину «на путь истинный», но известная ограниченность и грубоватая натура не позволяют ей прочувствовать даже крупицу Катиных переживаний. А та, все ближе к роковому шагу, ставшему для нее не только спасительным, но и единственно возможным. И это спасение, и бегство, по сути, от себя, становится мажорным аккордом, после которого на подмостках воцаряется необыкновенная легкость. Путы разорваны: измученная душа обрела свободу.