В Театре на Васильевском прошла премьера спектакля «Гроза» в постановке Владимира Туманова по одноименной пьесе Александра Островского. Эта вещь входила в советскую школьную программу по литературе и потому хорошо известна зрителю среднего и старшего возраста — как и статья «Луч света в темном царстве» публициста Николая Добролюбова, одного из пионеров отечественной демократии. Впрочем, если драматург и критик толковали, прежде всего, о возможности восстать против морально устаревших общественных устоев и о сути нравственного долга в определенных условиях социума, то есть философствовали и вели разговор о высоком, то в Театре на Василевском достаточно вольно трактуют драму Островского как «историю любви и измены, греховности и раскаяния, воли и слабости, веры и неверия», и в этом смысле спектакль гораздо ближе к народу, нежели первоисточник и пространные рассуждения в его контексте.

В версии Туманова это, скорее, трагикомедия, полная частушек и прибауток, с уклоном в фольклор. Тут припевают, приплясывают и — внезапно — играют на саксофоне, и делают это так, как это свойственно только русскому человеку, то бишь чувственно, но с непременным надломом, потешно и задиристо, но всегда немножечко скорбно. Настроенческий подбор мелодий тоже переходит от тревожного «мало ли что» до отчаянного «будь что будет», раскачивая и подталкивая актерский темперамент труппы, сплошь состоящей из самобытных актерских организмов.

Впечатление от разыгрываемых «четырех картин из жизни города К.» (так значится в подзаголовке спектакля, когда как у автора — вымышленный город Калинов на подлинной реке Волге) усиливает работа художников Семена Пастуха и Стефании Граурогкайте. Такой стильной и изысканной «Грозы» вы еще не видели. Мелодиям, скрепляющим действие в ярмарочный горько-сладкий леденец, каноном вторят костюмы, которым позавидует любой кутюрье — за цветовую гамму, ловкую перекличку эпох и продуманную игру с формой.

Сценография аскетична: всего несколько верных деталей. Так, шаг к грехопадению героиня совершает в дверной проем, украшенный табличкой со значком-молнией (гроза же!), какую рисуют на электрощитке. В центре сцены — лодка, вызывающая массу культурных, бытовых и общественно-политических ассоциаций. Вокруг этой лодки, севшей на мель, застрявшей в тяжелых песках, укачивающей в финале гибнущую, тонущую Катерину, — высоченные, «до неба», стены небесного же, холодного, как питерские сумерки и речные воды, серо-лазурного цвета. С этими стенами почти сливается платье падшей героини, чью несломленную, однако же, гордыню выдают кроваво-красные чулки и того же оттенка шляпка, выстраивающие в голове у публики еще один бурный ассоциативный ряд. А пресловутый «луч света» к финалу пробивается вдруг из одинокого, как бывает только в питерских дворах-колодцах, нелепого окна в глухой стене. И сквозь него мерцают, кажется, библейские, вифлиемские звезды…